— Ты все-таки забавный парень, Лин. Так откуда у тебя этот мальчишка?

— Я уже сказал тебе.

— Хороший малыш?

— Ты же, вроде бы, не любишь детей.

— Да, не люблю. Они такие… невинные. А на самом деле нет. Они точно знают, что им надо, и не успокоятся, пока не получат это. Отвратительно. Все самые мерзкие люди, которых я знаю, — точь-в-точь большие дети. Меня от них в дрожь бросает и живот сводит.

Возможно, от детей ее желудок и сводило, но прокисшее виски, похоже, не оказывало на него вредного воздействия. Опять запрокинув бутылку, она отпила из нее не меньше четверти медленными глотками. «Доза получена, — подумал я, — это ее доканает». Она вытерла губы тыльной стороной ладони и улыбнулась, но улыбка получилась кривой, а ее большие ярко-голубые глаза с зеленоватым оттенком безуспешно пытались сфокусироваться. Она теряла над собой контроль, и маска озлобленности и раздражения начала спадать, открывая удивительно беззащитное молодое лицо. Нижняя челюсть, выдвинутая вперед с боязливой агрессивностью, вернулась в нормальное положение, придав лицу мягкое и дружелюбное выражение. Щеки ее были круглыми и румяными, кончик носа с плавными очертаниями слегка вздернут. Она была двадцатичетырехлетней женщиной с лицом молодой девушки без угрюмых складок и прочих неприглядных следов, какие оставляют многочисленные компромиссы и нелегкие решения. Учитывая все, что рассказала о ней Карла, и то, откуда мы ее вытащили, можно было не сомневаться, что жизнь обошлась с ней круче, чем со многими, но это никак не отразилось на ее внешности.

Она предложила мне бутылку, я взял ее и глотнул из горлышка. Я задержал бутылку у себя, и, когда Лиза отвернулась, поставил ее на пол подальше от нее. Она раскурила сигарету и стала возиться с пучком на голове, высвобождая волосы, пока длинные локоны не упали ей на плечо. Когда она подняла руку, пола пижамной куртки откинулась, обнажив бледную поросль в подмышечной впадине.

Никаких наркотиков в комнате не было видно, но ее зрачки размером с булавочную головку говорили о том, что она приняла героин или что-то еще. Смесь виски с наркотиком начала действовать, и она стала быстро отключаться, привалившись в неловкой позе к спинке кровати и с шумом дыша полуоткрытым ртом. С отвисшей нижней губы стекла тонкая струйка слюны, перемешанной с виски.

И, несмотря на это, она была красива. Я подумал, что она, очевидно, будет красива всегда — даже в те моменты, когда будет уродлива. У нее было большое, миловидное пустое лицо пом-пом-девушки с футбольного матча, какое рекламщики неизменно используют для того, чтобы продать что-нибудь никудышное и никому не нужное.

— Почему ты ничего не расскажешь мне об этом малыше? Какой он?

— По-моему, он религиозный фанатик, — сказал я ей доверительно, оглянувшись с улыбкой на спящего мальчика. — Он трижды останавливал меня сегодня, чтобы произнести свои молитвы. Не знаю уж, много ли пользы от этого его душе, но на желудок он пожаловаться не может. Ест так, будто ему дадут приз за скорость. Я никак не мог вытащить его из ресторана — мы провели там больше двух часов, и он умял все, что было в меню, — от лапши и жареной рыбы до желе и мороженого. Поэтому мы так и задержались, иначе давно уже были бы дома. Боюсь, что за два дня, пока он будет у меня, я разорюсь. Он ест больше, чем я.

— Ты знаешь, как умер Ганнибал?

— Кто-кто?

— Ну, Ганнибал, тот тип со слонами. Ты что, совсем не знаешь историю? Он перешел со слонами через Альпы, чтобы напасть на римлян.

— Я знаю, о ком ты говоришь, — огрызнулся я, раздраженный этим non sequitur [82].

— И как он умер? — потребовала она. Ее речь и жесты были грубовато- преувеличенными, как у всех пьяных.

— Не знаю.

— Ха! — саркастически бросила она. — Знаешь, да не все?

— Да, всего я не знаю, — согласился я.

Наступила продолжительная пауза. Она бессмысленно смотрела на меня. Казалось, мысли выпархивают одна за другой из ее голубых глаз, кружась в воздухе, как снежинки под куполом зимнего неба.

— Ну, так как же он умер? — спросил я.

— Кто умер? — спросила она недоуменно.

— Ганнибал. Ты хотела рассказать мне о его смерти.

— Ах, этот! Ну, он провел тридцать тысяч своих дружков через Альпы в Италию и дрался там с римлянами лет шестнадцать. Представляешь! Шестнадцать паршивых лет! И ни разу за все это время римляне его не побили. Ни разу! Ну, потом там было много всякого дерьма, и в конце концов он вернулся к себе на родину, где стал большой шишкой — героем войны и всякое такое. Но римляне не простили ему, что он так их обделал, и с помощью политики подстроили, чтобы его собственный народ пошел против него и выгнал его. Ты слушаешь что-нибудь из того, что я говорю?

— Конечно.

— Не знаю, чего ради я тут разоряюсь и трачу время на тебя. Я могла бы провести его в гораздо лучшем обществе. Я могла бы быть в компании, с кем только захочу. С кем угодно!

Сигарета в ее руках догорала. Я подставил пепельницу и вытащил окурок из ее пальцев. Она этого, похоже, даже не заметила.

— О’кей. Итак, римляне подстроили так, что народ Ганнибала выгнал его. И что дальше? — спросил я, искренне заинтересовавшись судьбой карфагенского полководца.

— Не выгнал. Отправил в ссылку, — сварливо поправила она меня.

— Отправил в ссылку. И что? Как он умер?

Лиза внезапно подняла голову с подушки и вперила в меня нетвердый, но явственно злобный взгляд.

— И что такого особенного в Карле, а? — гневно выкрикнула она. — Я красивей ее! Посмотри, у меня соски лучше! — Она распахнула пижамную куртку и неловко коснулась груди. — Как они тебе?

— Да, они… очень симпатичны.

— Симпатичны? Они бесподобны, вот что! Это само совершенство! Прикоснись, попробуй!

Она проворно схватила мою руку и положила ее к себе на бедро. Бедро было теплым, гладким и мягким. Нет ничего мягче и приятнее наощупь, чем кожа на женских бедрах. Никакой цветок, никакие перья и никакая ткань не сравнятся с этим бархатным шепотом женской плоти. При всех своих различиях в других отношениях, все женщины — молодые и старые, толстые и худые, красивые и некрасивые — обладают этим достоинством. Именно желание прикоснуться к женским бедрам и служит основной причиной того, что мужчина жаждет обладать женщиной и часто убеждает себя, что обладает ею.

— Карла рассказала тебе, чем я занималась во Дворце, что я там выделывала? — спросила она с непонятной враждебностью, переместив мою руку на небольшой волосатый холмик меж ее ног. — Мадам Жу заставляла нас играть в разные игры. Они там очень изобретательны по части игр. Карла не рассказывала тебе о них? «Всади вслепую», например? Клиенту завязывают глаза, и если он отгадает, в кого из нас он всаживает член, то получит приз. Руками щупать нас в это время нельзя, разумеется. А о «Кресле» она тоже не рассказывала? Очень популярная игра. Одна девушка становится на колени и упирается в пол руками, другая ложится спиной на ее спину, и их связывают вместе. Клиент же может трахать то одну, то другую по своему выбору. Как тебе это? Не возбуждает? Клиенты, которых добывала Карла, заводились при этом на полную катушку. Карла очень деловая женщина, ты знаешь это? Я что, я просто работала там и получала за это деньги. А она придумывала все это, все эти грязные штучки, от которых… тошно становилось. Карла готова сделать что угодно, чтобы добиться своего. Голова у нее настроена по-деловому, да и сердце тоже…

Она держала мою руку обеими своими, водила ею по всему своему телу и терлась о нее губами. Затем она подняла колени, раздвинув ноги, прижала мою руку к половым губам, большим, набухшим, влажным, и погрузила два моих пальца в темную жаркую глубину.

— Ты чувствуешь? — спросила она, обнажив сжатые зубы в мрачной ухмылке. — Чувствуешь, какие мышцы? Это достигается долгими тренировками и практикой — упражняешься часами, месяцами. Мадам Жу заставляла нас садиться на корточки и хватать этим местом карандаш — крепко, как рукой. Я так наловчилась делать это, что могла написать письмо этой хреновиной. Чувствуешь, какая хватка? Нигде и ни у кого не найдешь ничего подобного. Карле далеко до меня, это я точно знаю. Да что с тобой? Ты не хочешь меня трахнуть? Ты что, педераст какой-нибудь?…