События, разворачивавшиеся во второй половине дня 20 июля 1944 года в штаб-квартире гестапо, намного интереснее всего происходившего в ставке Гитлера или на Бендлерштрассе, где находился центр заговора.

С. Остается еще много нерешенных вопросов, скорее, исторического характера, касающихся покушения на жизнь Гитлера, и поскольку вы имели непосредственное отношение к расследованию, я хотел бы продолжить разговор об этом, если вы не против.

М. Разумеется. Но мне кажется, основное мы уже обсудили, разве не так?

С. Но не этот аспект. Тогда я интересовался вашим мнением относительно замешанных в заговоре партий. На этот раз мне хотелось бы быть более конкретным. Уверен, вы поймете, что я имею в виду, если мы продолжим.

М. Мне в любом случае хотелось бы понять вашу мысль.

С. Прежде всего, было ли вам, как начальнику гестапо, известно что-либо о готовящемся заговоре до того, как произошло покушение?

М. Конкретно о Штауффенберге?

С. Да, об этой попытке.

М. Я кое-что знал о Штауффенберге, но не в связи с его участием в подготовке покушения.

С. А что вы о нем знали?

М. Ну, антиправительственно настроенный интеллектуал. Еще существовало досье о его подозрительных сексуальных наклонностях, но ему не был дан ход. Я не занимался специально людьми, настроенными против правительства, под которым я подразумеваю Гитлера, а только теми, кто предпринимал активные действия в этом направлении. Что же касалось обвинений высших военных чинов в гомосексуализме, то я кое-что знал о деле генерал-фельдмаршала Фрича в 1938 году и мне больше не хотелось связываться с делами такого рода.

С. Давайте на минутку отвлечемся от нашей темы. Вы упомянули Фрича.

М. Да. Мой сотрудник Мейзингер занимался следствием по этому делу, которое я советовал ему оставить в покое. И Мейзингеру оно оказалось не по силам.

С. И обвинения в гомосексуализме против Фрича были сфабрикованы гестапо, разве не так?

М. Нет, не так. Фрич, несомненно, имел одно время гомосексуальные связи, но конкретные обвинения в 1938 году не подтвердились. Улики существовали, но они относились к другому армейскому офицеру, а не к командующему армией. Когда это стало очевидным, я дал Мейзингеру приказ бросить это дело. Но он, решив, что здесь хороший шанс для карьеры, передал эту группу другим, кому Фрич не нравился. Кое-кому эта работа была нужна… Герингу, если быть точнее… а Мейзингер выразил готовность помочь. Это было действительно отвратительное дело, и Мейзингера, вместо ожидаемого повышения по службе, отправили в Японию. Остальное вы знаете. Не желаете ли вновь вернуться к 20 июля?

С. Да. Значит, вы ничего не знали о покушении заранее, я верно понял?

М. Абсолютно ничего. В нем участвовала небольшая группа людей, и решение подложить бомбу было принято незадолго перед этим. Информация просто не успела просочиться и достигнуть моих ушей.

С. Значит, покушение готовилось в полной тайне?

М. О нет, не так уж. Несколько человек, не входивших в круг настоящих заговорщиков, знали о нем. Они не были замешаны в этом непосредственно, но знали о том, когда и как должно было произойти покушение. Таким образом эти люди также являются преступниками, поскольку они знали о готовящемся теракте и не сделали попытки донести о нем.

С. Соучастие в преступлении.

М. Именно так. Думаю, будет лучше, если я просто кратко изложу свою версию событий того дня, вместо того чтобы попусту тратить целые месяцы на такие разговоры. Я уже говорил вам, что был захвачен врасплох и по какой причине. Теперь могу рассказать, как я реагировал на известие о покушении, и пусть мои поступки говорят сами за себя. 20 июля я находился у себя на службе в Берлине, пытаясь разобраться с делом, над которым тогда работал. Оно не имеет никакого отношения к нашему вопросу. Сопоставление фактических доказательств с показаниями, полученными сотрудниками гестапо на допросах, заняло почти все утро, и я был не в самом лучшем настроении, когда вдруг раздался телефонный звонок и один из моих сотрудников сообщил, что произошел какой-то взрыв в ставке фюрера. О заговоре не было ни слова, и я решил, что речь идет о взрыве мины. Через несколько минут… возможно, четверть часа или около того… в мой кабинет вошел страшно возбужденный Кальгенбруннер и сообщил, что на совещании в ставке Гитлера, где присутствовал и он сам, взорвалась бомба и некоторые из участников совещания убиты или ранены. Гитлер серьезных ранений не получил. Находившийся поблизости Гиммлер тут же приказал Кальтенбруннеру взять экспертов, и лететь в Восточную Пруссию, чтобы выяснить, что же в точности произошло. Я поинтересовался у Кальтенбруннера, вполне естественно, нет ли за этим какого-либо организованного заговора, и он ответил довольно резко, что, скорее всего, нет и чтобы я на этот счет не беспокоился. Такое его обращение со мной очень меня раздосадовало. Кальтенбруннер вообще был на редкость неприятным типом, и на службе я не уделял ему слишком большого внимания. Он был ненадежным, нечестным и мстительным человеком. Припоминаю случай, когда он повздорил с Полем.

С. Для протокола – с Освальдом Полем?

М. Да. Кальтенбруннер прицепился к одному из людей Поля и из-за какой-то ерунды посадил его под домашний арест. Поль имел очень большое влияние на Гиммлера и через него приказал, чтобы того человека освободили. Кальтенбруннеру сказали тогда, чтобы он оставил это дело в покое, но как только Гиммлер и Поль покинули Берлин, Кальтенбруннер предпринял новую попытку. На этот раз Поль лично заявился к Кальтенбруннеру и устроил жуткую сцену в его кабинете. Кто-то ворвался в мой кабинет и крикнул, что Поль врезал Кальтенбруннеру по физиономии и сшиб его со стула. Разумеется, я тут же отправился полюбоваться зрелищем и увидел Поля, стремительно вылетающего из здания, и Кальтенбруннера, выбежавшего в холл с пылающей физиономией и окровавленным носом. Он визжал, что требует немедленно арестовать Поля, что, впрочем, вряд ли было возможно. Я немного побеседовал с Кальтенбруннером, и он несколько притих. Особенно после того, как я напомнил ему о распоряжении Гиммлера оставить Поля и его людей в покое. В любом случае я не собирался держаться в стороне от этого дела. Если в данном случае имела место измена, моим прямым долгом было заняться его расследованием. Затем, около 17:00, мне позвонил сам Гиммлер и сказал, что некоего полковника генерального штаба, фон Штауффенберга, следует по возможности арестовать у него на службе на Бендлерштрассе и допросить насчет того, что ему известно о бомбе. Еще Гиммлер сказал, что Гитлер получил легкие ранения, но полностью работоспособен и что все это дело нужно держать в строгом секрете. Он спросил также, не слышно ли в гестапо каких-нибудь новостей по этому поводу, и я ответил, что нет. Он несколько раз подчеркнул, что мне следует только наблюдать и не предпринимать никаких действий, помимо задержания Штауффенберга. Его я должен был как можно более незаметно препроводить в свой кабинет, и никто из тех, кому не положено, не должен был ничего знать об этом. Мне было непонятно, почему нужна такая скрытность при аресте убийцы, и я прямо спросил об этом Гиммлера. Тот пришел в сильное раздражение и ответил, что в данный момент следует избегать любых трений с армией. Меня снова удивило, что Гиммлер ведет себя столь робко, ведь, в конце концов, в том случае, если это не отдельное происшествие, следовало бы предпринять гораздо более решительные шаги. Невзирая на Гиммлера, я объявил тревогу всем службам гестапо как внутри страны, так и за ее пределами, чтобы они особо бдительно следили за любой информацией о нападении на фюрера. Я, впрочем, не стал сообщать, что такое нападение имело место. Я тут же отправил своего подчиненного, штандартенфюрера Пиффрадера, с приказом взять полковника Штауффенберга, соблюдая при этом строгую секретность. Едва Пиффрадер удалился, я начал получать сообщения о военном перевороте. Мне звонили, должно быть, по дюжине раз в минуту, не считая телетайпных сообщений. Вся служба была взбудоражена до крайности.