С. Вы забыли об англичанах…

М. Это вполне естественно. Эта страна совершила историческое самоубийство, когда приняла решение объявить нам войну. Когда-то Англия была самой могущественной страной на планете, но не теперь. К тому времени главными силами на земле остались русские и американцы. Но, пока Рузвельт был президентом у вас в стране, Сталин еще мог добиваться чего хочет. Однако Рузвельт болел и угасал. Это было ясно даже по фотографиям и фильмам, и у меня были сведения, что он не доживет до конца своего президентского срока. Впрочем, это не значило, что ему не суждено увидеть конец войны и разгром Германии… Я говорил Гитлеру, что, если ждать долго, что-то всегда может измениться. Он больше, чем кто-либо другой, должен это знать. Я припомнил наши прежние деньки в Мюнхене, когда мой отдел полиции преследовал его и с ним в любой момент могли покончить, но он был настойчив и выдержал. Он согласился, что так и было, и, как мне показалось, успокоился, взял меня под руку и повел по саду.

С. Вы долго не возвращались в дом, генерал?

М. Довольно долго.

С. И по-прежнему никого не было вокруг?

М. Ни в саду, ни в канцелярии. Конечно, стояла стража у входов, но они не могли слышать нашего разговора. А в саду, повторяю, никого – только холод и резкий ветер, так что лучшего места для тайных переговоров не найти. Гитлер говорил тихо. Его голос звучал вообще довольно мягко, когда он разговаривал с глазу на глаз… Мы начали обсуждать побег. У него была способность быстро соображать и делать выводы. Не могу не признать, в эти минуты я думал и о своей судьбе, прекрасно понимая, что, если русские схватят меня, то тут же расстреляют на месте.

С. Были у вас уже какие-то определенные планы в это время? О вашем побеге мы уже говорили раньше.

М. Да, у меня были планы, я размышлял по этому поводу. После 1943 года я уже предвидел исход войны и решал в уме вопрос «когда?», а не вопрос «нужно ли?». Так что довольно рано я уже строил планы в этом смысле… Гитлер говорил о Швейцарии, но я всегда был против: он там не мог бы чувствовать себя защищенным ни при каких обстоятельствах. Если враги узнают о месте его пребывания, то не остановятся перед тем, чтобы направить туда войска. Да и сама Швейцария сделает все, чтобы не впустить его на свою территорию. Когда мы говорили в саду, он согласился с моим мнением и предложил Испанию или Южную Америку. Мы долго обсуждали эти варианты. Все, что я могу сказать вам сейчас по этому поводу, укладывается в несколько слов: я предложил Испанию. А еще точнее, если угодно, – Барселону. Это один из главных портов, откуда легче выехать, если будет необходимо. В Барселоне у меня были свои люди, я мог помочь ему попасть туда и обосноваться там. Он согласился, и мы перешли к более конкретным вопросам, связанным с его отъездом.

Я сказал, что ему следует вылететь с аэродрома Гатов или с какого-либо другого южнее и что выполнить этот полет может Вернер Баумбах. Как вы, наверное, знаете, он достаточно искусный пилот, знакомый с различными типами самолетов. В преданности Баумбаха, заверил я, можно не сомневаться. Мои слова вызвали саркастические замечания Гитлера по поводу преданности вообще. Однако с кандидатурой Баумбаха он согласился.

С. Вы поговорили с Баумбахом?

М. Конечно. С этим все было в порядке, но появилась другая проблема: Гитлер начал рассуждать о том, кого он должен взять с собой. Ему хотелось проявить заботу и спасти как можно больше людей из своего окружения. Мне стоило немалых усилий и времени доказать ему, что это просто невозможно, и в первую очередь по соображениям конспирации. Ведь если противник знает, что Гитлер находится в Берлине и затем внезапно исчезает оттуда с большим числом своих соратников и обслуживающего персонала, это сразу наводит на подозрение, что он бежал, и поиски начнутся немедленно. У нас возникли споры по этому поводу, и в конце концов список был сокращен до нескольких человек. Я считал, что чем больше людей из его окружения останется здесь, в Берлине, тем лучше для… тем больше надежды, что противник поверит в смерть Гитлера. Он первым вспомнил о своем двойнике, и мы оба немного посмеялись.

В общем, все было достаточно просто. Мы отправили всех остальных… врачей, стенографистов, других чиновников сразу после празднования дня рождения фюрера. В тот же день улетели и главные фигуры – Геринг. Риббентроп. Остались те, кто не представлял большого интереса для противника. Если не считать Геббельса. О нем вопрос особый. Он говорил, что сам решит свою судьбу, независимо от того как поступит Гитлер, и что его единственное решение – покончить с собой. Я уже знал об этом из наших с ним разговоров, и меня беспокоила судьба его шестерых детей, но он был непоколебим. Убедить ни Геббельса, ни его жену я не мог, не удалась и хитрость: уговорить, чтобы они покончили с собой до того, как принудят к этому своих детей. В этом случае мы могли бы спасти их.

Не удивляйтесь: да, я мог бы, пожалуй, застрелить Бормана или еще кого-то… но смерть детей… совсем другое дело.

В последний день своего пребывания там… когда я сидел в бункере и просматривал радиосообщения, ко мне вошел малыш Геббельс и спросил, не поиграю ли я с ним. Со стесненным сердцем я отказал ему и отправил обратно к родителям. Теперь уже было важно, чтобы Геббельс поскорее выполнил свое намерение, чтобы русские, когда войдут, нашли и опознали его останки. Мои попытки остановить или задержать его и его жену Магду, в том числе попытка спасти детей, не привели бы уже ни к чему хорошему… Еще раз повторю: можете удивляться тому, что человек, посылавший стольких людей в концлагеря и на смерть, проявил такую слабость к каким-то шестерым ребятишкам, и тем не менее это так. А теперь поговорим о чем-нибудь другом.

С. Я вовсе не осуждаю вас за проявление чувств. Это свойственно всем, генерал.

М. Продолжим. Итак, Гитлер и я закончили разговор в полном согласии. Мне было поручено взять полное руководство операцией и сообщать ему о каждом своем шаге. Я снова упомянул о Бормане, и Гитлер сказал, что на определенном этапе тот был полезен, но необходимость в нем исчезла и говорить ему ни о чем не надо.

С. Мне поручено спросить: вы убили Бормана по приказу Гитлера?

М. Нет, это было исключительно мое мнение, что он заслуживает этого. И я не убивал его лично, хотя он стал для меня особенно значительной помехой с той минуты, когда Гитлер покинул Берлин… А в тот день, о котором идет речь, мы вернулись в канцелярию…

Гитлер уговорил меня выпить чашку какао, говоря, что я совсем замерз… По выходе из его кабинета я столкнулся в коридоре с Борманом. Мартин Борман был маленький, толстый, неприятный человечек, я не любил его. А он меня просто ненавидел, как всякого, кто становился между ним и Гитлером, и сейчас пребывал в дикой ярости. Он потребовал, чтобы я сообщил, о чем мы толковали с фюрером, объяснив свое желание тем, что будто бы ведет записи всех бесед с ним – особенно в это тревожное время – для исторических целей. Я посоветовал ему в таком случае обратиться напрямую к Гитлеру, и тогда Борман стал орать на меня, угрожая арестом. Поскольку поблизости никого не было, я ответил ему руганью и сказал, чтобы он занимался своим делом, а что касается ареста, посмотрим, кто кого… Еще я добавил, что Гитлер строго-настрого запретил мне беседовать с ним, и это напугало Бормана. Он заметно побледнел и ринулся к Гитлеру в кабинет. Мне всегда казалось, Борман ненавидит меня еще и за то, что я оставался истинным католиком, он же испытывал ненависть ко всем христианам – такую же, как к евреям.

С. Хотелось, чтобы вы сообщили, где примерно может находиться Борман сейчас, если он жив. Это сберегло бы нам немало времени и денег. Вы наверняка знаете, что с ним произошло, и можете нам помочь.

М. Разыщите доктора, и тот скажет вам об этом.

С. Мореля?

М. Штумпфеггера. Он знает, что его ждет виселица за его медицинские опыты и ему нечего терять. Поговорите с ним. А если спрашиваете меня, где Борман, полагаю, что он медленно жарится в аду вместе с Гиммлером, и другими свиньями, и с Рузвельтом на соседнем вертеле.