— Я сам все рассчитаю, — ответил Либби. Он уже обнаружил, что со всеми системами корабля, необходимыми для астронавигации, можно связаться с обоих кресел. Пользуясь этим и анализируя непрерывный поток данных на приборах в рубке, он мог теперь вплотную заняться расчетом гиперболы, по которой следовало обогнуть Солнце. Сначала он намеревался прибегнуть к помощи баллистического калькулятора, но тот не оправдал его надежд: такой модификации Либби до сих пор еще не встречал; в ней совершенно отсутствовали движущиеся части, даже на панели управления. Поэтому он не стал попусту терять время и воспользовался своим феноменальным даром обращаться с числами. Хотя в мозгу Либби тоже не было движущихся частей, он как-то больше привык доверять именно ему.

Лазарус решил проверить, насколько велика их популярность. Он снова включил космическую связь и обнаружил, что там по-прежнему отдаются крикливые приказы, только звучат они чуть-чуть отдаленнее. Теперь его имя уже склонялось в эфире — одно из множества его имен. Это навело его на мысль о ребятах, отправленных на «Чили»: они, похоже, не мешкая, вызвали космический патруль. Лазарус печально покачал головой, услышав, что лицензия некоего «капитана Шеффилда» отныне считается аннулированной. Он выключил космическую связь, нашел частоты, на которых переговаривались корабли патруля… и вновь отключился, поскольку их переговоры были закодированы.

Лазарус пробормотал что-то вроде «Против лома нет приема» и обратился к другому источнику информации. Показания радара дальнего действия и парагравитационного детектора свидетельствовали о том, что неподалеку от них находятся несколько кораблей, но сам по себе этот факт ни о чем не говорил, поскольку так близко от Земли всегда висело много аппаратов. Лазарусу сразу не удалось определить, какие из них являются безобидными грузовиками, торопившимися избавиться от своего мирного груза, а какие — вооруженными крейсерами патруля, готовившимися взять их на абордаж, но он знал, что «Новые Рубежи» располагают в этом плане гораздо большими возможностями, чем любой другой корабль. Например, полусферический экран в рубке позволял пилоту видеть и то, что находится впереди, и то, что позади. Он также вполне мог работать как гигантский экран радара, отчетливо показывая очертания любого тела, появившегося поблизости. Но и это еще не все. Умная электроника преобразовывала импульсы радара в картины, привычные человеческому глазу, и на экране возникало изображение интересующего объекта.

Лазарус окинул взглядом контрольную панель слева от себя и постарался припомнить все, что ему рассказывали об этом, затем нажал несколько кнопок.

Звезды и даже само Солнце на экране потускнели и стали почти невидимыми. Зато появилось около дюжины новых сверкающих точек.

Он дал аппаратуре задание определить угловое смещение каждой из них. Яркие точки вдруг превратились в вишнево-красные маленькие кометы с розовыми хвостами — все, кроме одной, которая осталась белой и не смещалась. Лазарус некоторое время анализировал полученную картину и в конце концов решил, что они никогда не пересекутся с курсом их звездолета. Потом он вплотную занялся изучением судна, которое оставалось на экране неподвижным.

Цвет его изображения потускнел сначала до фиолетового, а потом до сине-зеленого. Лазарус немного подумал, переключил несколько кнопок и по возобновившемуся белому свечению понял, что пока все в порядке. Удовлетворенный, он проделал те же манипуляции с кормовым изображением.

— Лазарус…

— Да, Энди?

— Тебе не помешает, если я начну давать коррекцию?

— Ничуть. Я просто осматривал окрестности. И если этот волшебный фонарь меня не обманывает, то они немного опоздали с началом погони.

— Отлично. Тогда вот данные…

— Слушай, может, ты сам введешь их? Возьми управление на себя, а я тем временем перехвачу кофе и бутербродов. Кстати, а ты как насчет перекусить?

Либби с отсутствующим видом кивнул — он уже начал корректировку курса. Неожиданно нарушил молчание Форд — кажется, это были его первые слова за время полета:

— Давайте я попробую раздобыть какой-нибудь снеди. Мне это только доставит удовольствие. — Казалось, он изо всех сил старался быть полезным.

— М-м-м… могут быть неприятности, Слэйтон. Независимо от того, как успел поработать с людьми Зак, большинство из них наверняка все еще произносят ваше имя в бранном контексте. Я свяжусь с камбузом и попрошу кого-нибудь.

— Меня наверняка не узнают в этой суматохе, — возразил Форд. — Кроме того, я всегда могу объяснить, что послан с важным поручением.

Лазарус видел, что ему просто необходимо заняться каким-нибудь полезным делом.

— О'кэй… если вы, конечно, в состоянии шевелиться при двух «же».

Форд тяжело выбрался из противоперегрузочного кресла.

— Я вполне могу ходить. С чем вам сделать бутерброды?

— Неплохо бы с солониной, да только это наверняка окажется какая-нибудь синтетическая дрянь. Сварганьте с сыром на черном хлебе и намажьте горчицей, если раздобудете. И приготовьте с галлон кофе. Тебе чего принести, Энди?

— Мне-то? Да что угодно.

Форд направился было к выходу, с натугой переставляя ноги под гнетом удвоенного веса, но остановился и добавил:

— Кстати, если бы вы подсказали мне, куда идти, я сэкономил бы кучу времени.

— Дружище, — ответил Лазарус, — если этот корабль не набит до краев пищей, то все мы совершили ужаснейшую ошибку. Порыскайте кругом. Наверняка что-нибудь да найдется.

Ближе, ближе и ближе к Солнцу. Скорость увеличивалась на шестьдесят четыре фута в секунду за секунду. Вперед и еще вперед на протяжении пятнадцати бесконечных часов удвоенной тяжести. За это время они пролетели семнадцать миллионов миль и достигли огромной скорости — шестисот сорока миль в секунду. Но сухая цифра мало что говорит воображению; лучше представить: один толчок сердца — и совершено путешествие из Нью-Йорка в Чикаго, которое даже на стратоплане занимает полчаса.

Барстоу пришлось нелегко. Все остальные, пока корабль набирал ускорение, безнадежно пытались заснуть, тяжело дыша и стараясь улечься так, чтобы уменьшить изнуряющее воздействие перегрузки. Заккуром же Барстоу двигало чувство ответственности за других. Он продолжал ходить, хотя казалось, что на шее у него висит, пригибая его к полу, груз весом в триста пятьдесят фунтов…

В принципе, он ничем никому не мог помочь. Он просто устало ковылял из одного отсека в другой и осведомлялся о самочувствии. Ничего, абсолютно ничего нельзя было сделать, чтобы облегчить страдания людей. Они лежали там, где нашли место, — мужчины, женщины и дети, скученные, словно гурт скота. Им негде было удобно пристроиться, поскольку корабль не предназначался для такого количества пассажиров.

Единственное, устало размышлял Барстоу, что спасает сейчас положение, — это свалившиеся на них несчастья, которые не дают им возможности думать ни о чем остальном. Они слишком потрясены, чтобы доставлять беспокойство. Позднее, он был уверен в том, начнутся сомнения в том, стоило ли бежать таким образом, будут встревоженные расспросы о том, почему на борту находится Форд, о непонятных и не всегда предсказуемых действиях Лазаруса, о его, Заккура, собственной противоречивой роли. Это будет позднее. Но не сейчас.

Ему и в самом деле, подумал он с неохотой, следует начинать пропагандистскую кампанию до того, как сгустятся тучи. Но если он не успеет… а он и не успеет, если будет сидеть сложа руки, тогда… тогда все будет кончено. Да, это точно.

Он увидел перед собой лестницу, стиснул зубы и полез на следующую палубу. Пробираясь между лежащими людьми, он чуть не наступил на женщину, которая прижимала к себе ребенка. Барстоу заметил, что ребенок мокрый и грязный, и собрался сказать матери, чтобы та привела его в порядок, поскольку она вроде бы не спала. Но потом опомнился, сообразив, что ближайшая чистая пеленка теперь находится на расстоянии многих миллионов миль от них. Впрочем, на следующей палубе могло храниться десять тысяч пеленок, но сейчас она казалась ему такой же недосягаемой, как и родная планета.