— А ведь это пожар, ребята. Горе! Сейчас сухо.

— Да.

— Это далеко… За рекою…

— Нет, ближе…

— А может и не пожар, а так, зарница.

— Сказал!

Андрюше не впервой было ночевать под открытым небом. Он не пошел в палатку, а лег тут же на сложенный брезент, подложив под голову руку.

— А где ж твои вещи?

— А у меня все вещи пропали. В Москве свистнули. Теперь нет вещей. Денег вот всего одна трешница. И то… такая…

— Вот настоящий, значит, пролетарий. Ну, дрыхни.

Андрюше очень хотелось спать, но он нарочно старался не засыпать подольше: уж очень приятно ему было. То никого, а то шестьдесят братьев.

Он долго видел лицо Коробова, освещенное костром.

— Коробов, а Коробов, — прошептал он.

— Ну?

— Дружиться будем?

— Ладно, спи уж! — отвечал тот, усмехаясь, — расчувствовалась… деревня.

Сенокос был в полном разгаре.

Косы весело поблескивали на жарком солнце.

Выдалась знатная погода для покоса. Словно по заказу.

С тихим шелестом ложилась разросшаяся трава. Иногда кровью брызгала из нее земляника. Некогда было нагибаться, а то хорошо бы съесть кисленькую ягодку: жарко.

Поле тянулось далеко, далеко, до самого конца все поле.

И среди поля одна-одинехонька столетняя сосна.

По небу бегут и на бегу тают беленькие облачка.

Хорошо!

Среди красных и синих мужицких рубах серые куртки и красные галстуки пионеров. Пионеры помогали убирать сено.

— Эй ты, снегирь, чего траву топчешь?

— Виноват, я думал скошено.

— Виноват. Городская штука, не понимает.

Весь день косили, кончили, когда уж солнышко легло на самые верхушки березок.

— Ну, что, Андрюшка? Поработали сегодня?

— Поработали, Ванюшка, поработали.

— Пожалуй, и до лагеря пора.

— Пожалуй, и до лагеря.

Ваня Коробов лихо вывел это „э-эх“. Ыа все поле вывел.

Они пошли в лес.

Андрюша уже целый месяц жил в лагере.

Он очень подружился с Коробовым, однако, все еще не решался рассказать ему свою историю. Уж очень напугал его Примус Газолинович.

Еще был он дружен с Петей Тимовым, маленьким и юрким рыжаком — бегал быстрее поезда, сам Андрюша не мог догнать.

Тимов был неразговорчив и очень интересовался всякими букашками. Набрал он их видимо-невидимо. В свободное время всегда читал он какую-то книгу про зверей, которую называл зоологической книгой.

Был еще один, с которым было сначала подружился, а потом разошелся Андрюша: это был мальчик лет пятнадцати по фамилии Кострин и со странным именем Нептун (новое имя, раньше был Сидор). У него вся грудь была в значках, и крестьянские ребята дразнили его: генерал. Нептун ужасно сердился.

— Дураки, — кричал он в таких случаях, — у меня вся родня коммунисты, дядя с Лениным был знаком, а вы, должно быть, кулацкий элемент.

— А ты чего от работы отлыниваешь?

— Я за бытом слежу. Ишь, крест на шею нацепил. Поп.

— А ты енерал.

И наутек.

Коробов говорил наставительно:

— Ну, зачем ты население раздражаешь? Надо воздействовать постепенно.

— А он чего генералом дразнится?

— Больно ты важен!

По вечерам в лагерь приходили иногда крестьяне. Любили поболтать. Из них особенно нравился Андрюше один крестьянин по прозвищу Ерш. Был он весь словно из земли вылеплен — коричневый — и руки у него были узловатые, как коряги.

Но видел Ерш на своем веку разные виды.

Говорили, сидя у костра, о всякой всячине.

В этот вечер племянник Ерша — Мишка, мальчик лет десяти, рассказал, что его бабушка в детстве видела лешего.

— Идет она по лесу вечером (на посиделку спешила), видит — пень. А на этом месте пня никогда прежде не было. Подходит ближе, а пень ка-ак чихнет! Да глаза ей и забрызгал. Шипит, словно мылом. Протерла бабушка глаза, а вместо пня человек сидит, армяком накрылся: „здорово, говорит, красавица“. Ну, бабушка, конечно, наутек. Утром пошли на то место: ни пня, ни человека. Леший был.

Пионеры, да и Ерш тоже, выслушав этот рассказ, рассмеялись.

— Чего глотку-то дерете. Страшно ведь.

— Ничего не страшно. Человек и был. Это бабушка твоя его со страху за пень приняла.

— Я вам, ребятушки, вот что скажу, — заговорил Ерш, раскуривая трубку, — конечно, я не знаю как там с научной точки, а помоему, попростому, никакого лешего в наличности не имеется. Я, ребятушки, на своем веку не в таких лесах живал. Когда великую сибирскую чугунку строили, я, значит, тоже работал — мы землекопы. Ну, уж там леса! День иди, неделю, месяц, — никуда не дойдешь, все будет лес и лес. И живут в тех лесах волки и медведи и лисицы, а белок там видимо-невидимо… Зимой там холод такой, что не продохнешь. Ежели ветер, так вовсе гибель. Пятьдесят градусов. А реки до чего широки… Стоишь на берегу, а другой берег еле тебе виден… так вроде предположения. Ехали мы там раз на телеге, дело было к ночи, весною, домой больно торопились. Ехали мы втроем: я, значит, брат двоюродный мой, Клим, и еще один так себе человек. И вдруг Клим говорит: „смотри“. Глядим — на прогалине между сосен белые люди стоят, и такие чудные люди — ровно прозрачные, сквозь них кусты видны, все как следует. И будто этак покачиваются. Перекрестился, конечно, Клим — и я за ним… тогда были мы вроде как бессознательные, тогда еще царь был Николай второй… Ну, вот. Люди не пропали. Напротив, ребятушки, шелохнулись они да за нами в догонку, и руки к нам протянули… Мы перепугались, лошадь погнали, а тут вдруг ветерок, вытянулись те люди, затрепыхались, да от нас прочь. И поняли мы, ребятушки, что это просто такой туман. Потом вечером мы частенько его видали… Такой чудной туман. И вот все так… боязно, покеда не поймешь, что и как… И ведь я с десяток лет в тех лесах прожил — никогда никакой нечисти не видал.

— Конечно, пустяки, — сказал Коробов.

— Пустяки, — раздался из темноты голос, — а ну, как не пустяки?

Все вздрогнули и обернулись.

К костру подходил худой сгорбленный мужик. Пламя оранжевыми бликами озаряло его морщинистое лицо.

— А, Крамольник! — сказали пионеры, — подходи, не хочешь ли чаю?

Крестьянина этого прозвали Крамольником еще в 1905 году, когда он призывал к погрому барской усадьбы. Был он человек странный, и когда говорил, то никак нельзя было понять, шутит он или серьезно говорит.

— Чаю можно, — сказал он, — а только это ты напрасно про пустяки-то… В Спасовом опять барина видели.

— Эх… брехня!

— Вот те и брехня… Трое мужиков видели… огонек блеснул… и потом человеческая тень… Барин деньги свои ищет… он, говорят, их там в погребе зарыл.

Крамольник, сказав это, сам расхохотался. Засмеялись и все другие. Ерш покачал головою.

— Суеверный народ, — сказал он, — образования не понимает…

Спасово была старая барская усадьба. От сгоревшего еще при Керенском дома остался лишь кирпичный остов. Усадьба стояла очень уединенно на берегу заросшего пруда. Ее было днем видно с полянки, находящейся недалеко от лагеря…

— Нет уж, — сказал Ерш, — барин к нам не вернется ни живой, ни мертвый… Кончилось такое время. Эх, эх!

— Что вздыхаешь. Жаль что ли, господ-то?

— Нет, это я по другой причине… Темноты нашей мне жалко.

— Завел… Кто ж тебе мешает безграмотность, ликвидировать.

— Мозги у меня не такие… ничего к ним не пристает умственное.

— Неужели ты, Ерш, читать не умеешь? Стыдно но это, брат.