Полковник Горбатов проявил щедрость: он разрешил Николаю провести с Кисикавой-сан целый час. Но, сидя в холодной приемной и разглядывая облупившуюся зеленую краску на стенах, Николай стал сомневаться, найдется ли у него что сказать генералу, чтобы заполнить этот час. Японский охранник и американец из Военной полиции стояли у входной двери в зал свиданий, стараясь не глядеть друг на друга; японец уставился в пол, изучая носки собственных сапог, в то время как американец был полностью поглощен выщипыванием волосков из своих пушистых ноздрей. Прежде чем пропустить Николая в тюремное помещение, его обыскали с унизительной тщательностью. Американский военный полицейский отобрал у него завернутые в бумагу рисовые лепешки, которые Николай принес с собой; обманувшись фиктивным удостоверением, охранник принял Николая за американца и стал извиняться перед ним:

– Прости, приятель, но жратву нельзя проносить. Этот… а, как его там… Ну, в общем, этот япошка и так уже пытался кувыркнуться, чтобы избежать правосудия. Мы не можем рисковать – вдруг там у тебя яд или еще что-нибудь этакое. Сечешь?

Николай сказал, что он все усёк. Он даже улыбнулся американцу, понимая, что ему надо войти в доверие к тем, кто тут распоряжается, и произвести на них хорошее впечатление, если он хоть как-то хочет помочь Кисикаве-сан.

– А как же, я понимаю, о чем вы говорите, сержант. Я сам всегда удивлялся, что так много японских офицеров осталось в живых, когда война закончилась, и это с их-то склонностью к самоубийствам.

– Вот-вот. А если с этим красавчиком что-нибудь случится, мне несдобровать. Эй, а это еще что за чертовщина?

Сержант держал в руках маленькую магнитную доску для игры в го, которую Николай в последнюю минуту надумал захватить с собой, на тот случай, если им с Кисикавой нечего будет сказать друг другу и молчание станет тягостным.

Николай передернул плечами.

– Это игра. Так, что-то вроде японских шахмат.

– Да?

Японский охранник, чувствовавший себя до сих пор несколько неловко от сознания того, что он лишний в этой ситуации, рад был объяснить своему американскому коллеге на ломаном английском языке, что это и в самом деле японская национальная игра.

– Ну ладно, что ж, я даже не знаю, приятель. Не знаю, можно ли тебе пронести ее с собой. Николай пожал плечами.

– Как скажете, сержант. Я просто подумал, Надо же будет чем-нибудь занять время, если у генерала не будет охоты разговаривать.

– О? Так вы умеете лопотать, как эти гуки?

Николай всегда удивлялся, почему именно это слово, искаженное корейское название своей национальности, так прочно вошло в словарь американских вояк и стало у них – унизительным обозначением всех жителей Азии.

– Да, я говорю по-японски.

Николай понимал, что ему совершенно необходимо скрывать свои истинные мысли и чувства там, где ситуация сталкивает его с каменной стеной невежества.

– Вы, наверное, заметили по моему удостоверению, что я работаю в “Сфинксе”?

Он пристально посмотрел в глаза сержанту и слегка повел головой в сторону японского охранника, точно желая показать, что опасно говорить слишком много, когда вокруг чужие уши.

Полицейский нахмурился, с усилием соображая, что бы это могло означать, наконец понял и кивнул заговорщически:

– Ясно. То-то я удивлялся, как это – американец, и вдруг собирается якшаться с таким типом.

– Работа есть работа.

– Ладно, приятель, я думаю, все будет нормально. Игра что – от нее ведь вреда никакого, правда?

Он вернул Николаю его миниатюрную доску.

Спустя пять минут дверь помещения отворилась, и в зал вошел генерал Кисикава в сопровождении еще двух охранников-японцев и кряжистого, плотно сбитого русского парня, с неподвижным, мясистым лицом славянского крестьянина. Николай встал, почтительно приветствуя генерала, а новые охранники заняли свои места у стены.

Когда Кисикава-сан подошел ближе, Николай по привычке склонил перед ним голову в знак сыновнего уважения. Жест этот не укрылся от японских охранников; они обменялись быстрыми, короткими взглядами, но продолжали стоять молча.

Медленно, с трудом генерал опустился на стул по другую сторону грубого деревянного стола. Когда наконец он поднял глаза, юноша был потрясен видом своего пожилого друга. Конечно, он ожидал найти перемены в облике генерала, но не такие разительные.

Перед ним сидел слабый, хрупкий, весь какой-то съежившийся, будто ставший меньше, старичок. С его прозрачной кожей, с неверными, замедленными движениями, он теперь напоминал священнослужителя. Когда генерал наконец заговорил, голос его прозвучал глухо и монотонно, словно бы разговор был для него ненужным и почти непосильным бременем.

– Для чего ты пришел, Никко?

– Для того, чтобы встретиться с вами, сэр.

– Понимаю.

Последовало молчание; Николай никак не мог придумать, что бы сказать, а генералу сказать было нечего. Наконец, с долгим, прерывистым вздохом, Кисикава-сан вновь заговорил; он не хотел, чтобы Николай почувствовал себя неудобно.

– Ты хорошо выглядишь, Никко. У тебя все в порядке?

– Да, сэр.

– Ну, ну. С каждым днем ты все больше становишься похожим на свою мать. Я вижу ее глаза, когда смотрю в твои.

Он чуть-чуть улыбнулся.

– Жаль, что никто не догадался предупредить твоих родных, что такой исключительный цвет предназначен для нефрита или старинного стекла, но никак не для человеческих глаз. Он тревожит и смущает душу.

Николай постарался улыбнуться.

– Я посоветуюсь с офтальмологом, сэр. Может быть, он найдет какое-нибудь средство исправить этот фамильный недостаток.

– Да-да, сделай это непременно.

– Обязательно.

– Пожалуйста.

Взгляд генерала был устремлен куда-то вдаль, и, казалось, он на миг забыл о присутствии Николая. Затем Кисикава-сан спросил:

– Так что же? Как идут твои дела?

– Ничего, неплохо. Я работаю у американцев. Переводчиком.

– Неужели? И как они к тебе относятся?

– Они меня просто не замечают, и это хорошо.

– Да, это, пожалуй, действительно самое лучшее для тебя.

Снова наступило короткое молчание. Николай уже собирался было прервать его, заговорив о каких-нибудь пустяках, но Кисикава-сан поднял руку, останавливая его.

– У тебя, без сомнения, есть вопросы ко мне. Сейчас я быстро и коротко расскажу тебе о том, что со мной происходило, и больше мы не будем к этому возвращаться.

Николай согласно наклонил голову.

– Как ты знаешь, я был в Манчжурии. Я заболел – пневмония. Я лежал в жару, без сознания, когда русские захватили госпиталь. Когда я снова пришел в себя, то обнаружил, что нахожусь в лагере; за мной установили постоянное наблюдение, так что я был лишен даже того выхода, которым воспользовались многие из моих товарищей, офицеров, стремившихся избежать бесчестья и унижения… Со мной были захвачены еще несколько офицеров. Их куда-то увезли, и больше о них ничего не было слышно. Наши охранники говорили, что эти офицеры оказались неспособными к перевоспитанию или… недостойными его. Я думал, что и меня ждет такая же судьба, и приготовился к ней, собрав все оставшиеся силы и спокойно ожидая своей участи. Но нет. Очевидно, русские решили, что старый, основательно перевоспитанный генерал окажется им весьма полезен, если они перевезут его в Японию и заставят помогать в переустройстве нашей страны. Много… много… очень много методов перевоспитания они применяли ко мне. Легче было вынести те, что воздействовали на физическое состояние, на тело. Но я старый человек и довольно упрямый, меня не так-то легко перевоспитать. Поскольку никого из моей семьи не осталось в живых и у них не было заложников, им пришлось отказаться от эмоционального хлыста, от воздействия на чувства, которое помогало им влиять на других офицеров. Прошло много времени. Полтора года, я думаю. Трудно вести счет, если никогда не видишь дневного света, если стойкость и терпение измеряются минутами: “Еще пять минут… еще… Я могу выдержать это еще пять минут”. – На некоторое время генерал погрузился в воспоминания. Затем, слегка вздрогнув, он продолжил рассказ: – Иногда, потеряв терпение, они совершали ошибку, позволяя мне потерять сознание; это были минуты отдыха. Так прошло много времени. Затем, внезапно, они прекратили свои домогательства. Естественно, я полагал, что меня скоро убьют. Но они приготовили мне кое-что похуже. Меня вымыли и избавили от вшей. Перелет на самолете. Долгое путешествие по железной дороге. Еще один перелет. И я здесь. В течение месяца они держали меня здесь, никак не выявляя своих намерений. Затем, две недели назад, меня посетил полковник Горбатов. Он говорил со мной совершенно открыто. Каждая из оккупирующих стран внесла свою лепту в дело правосудия, предоставив суду определенное число военных преступников. Советам некого было предъявить, и они не могли принять прямого участия в осуществлении акции международной справедливости. Пока не появился я, разумеется.