Снизу доходили отрывистые, натужные вздохи. Хел посмотрел на красную отметку на шнуре; Ле Каго почти добрался до самого трудного участка подъема – двойного угла на высоте сорока четырех метров. Прямо над ним находился узкий уступ, за который можно было ухватиться, перед тем как начать протискиваться мимо него, сложившись пополам наподобие перочинного ножа; даже человеку с двумя здоровыми руками нелегко было бы карабкаться по длинному, коленчатому, как дымоход, лазу, в некоторых местах сужавшемуся настолько, что пробираться по нему можно было только опираясь на колени и локти, а в других местах расширявшемуся, так что можно было спокойно выпрямиться во весь рост. И все это время человек, который поднимался на поверхность, должен был следить, чтобы провисшая веревка не запуталась в выступах, нависающих у него над головой.

– Стоп, – сказал Ле Каго бесцветным, глуховатым голосом. Вероятно, он висел сейчас, ухватившись за тот самый выступ, и, закинув голову, смотрел вверх, на нижний из двух двойных углов, видневшийся в луче, бьющем из лампочки на его шлеме, – Думаю, я немного отдохну здесь.

“Отдохнет? – спросил себя Хел. – На выступе в шесть сантиметров шириной?”

Без сомнения, это был конец. Силы Ле Каго иссякли. Боль и напряжение истощили его, а впереди оставался самый трудный отрезок подъема. Беньяту нужно всего лишь миновать двойной угол, а там уже его можно будет просто вытянуть наверх, как мешок проса. Но этот удвоенный, точно зеркальное отражение самого себя, угол он должен преодолеть самостоятельно.

Парень, крутивший педали, поднял голову и посмотрел на Хела; его черные баскские глаза округлились от страха. Папа Каго был для этих парней народным героем. Разве не он заставил весь мир оценить и полюбить поэзию басков, объехав все университеты Англии и Соединенных Штатов, где молодые люди аплодировали революционному духу его поэзии и, затаив дыхание, слушали стихи, ни слова из которых они не могли понять? Разве не Папа Каго побывал в Испании с этим чужестранцем, Хелом, чтобы освободить тринадцать басков, которых без всякого суда держали в тюрьме?

В наушниках снова послышался голос Ле Каго:

– Я, пожалуй, задержусь тут ненадолго. Этот голос больше не был прерывистым и хриплым, в нем звучало спокойствие смирения и покорность, так чуждая его деятельной, кипучей натуре.

– Это местечко мне подходит. Еще сам точно не зная, что он собирается делать, Николай начал говорить своим тихим, ровным голосом:

– Неандертальцы. Да, скорее всего, они неандертальцы.

– О чем это ты говоришь? – поинтересовался Ле Каго.

– О басках.

– Это само по себе хорошо. Но при чем тут неандертальцы?

– Я произвел некоторые исследования, касающиеся происхождения басков. Факты тебе известны не хуже, чем мне. Ваш язык – это единственный живой разговорный язык, сохранившийся с доарийских времен. К тому же совершенно очевидно, что ваша раса коренным образом отличается от всего остального населения Европы. Только у сорока процентов европейцев выявлен “0”-тип крови, в то время как среди басков обнаружено шестьдесят процентов таких людей. При этом тип крови “В” у них почти неизвестен. Все это подтверждает, что мы имеем дело с отличной от всех других расой, расой людей, происходящих от совершенно иных первобытных предков.

– Позволь мне сразу предупредить тебя, Нико. Мне не нравится тот оборот, который принимает наш разговор!

– …кроме того, следует также обратить внимание на форму черепа. Круглый череп басков по форме ближе к черепу неандертальца, чем кроманьонца, находившегося на более высокой ступени развития, почему, собственно говоря, от него и произошли другие, высшие расы людей.

– Нико! Клянусь обоими яйцами Иоанна Крестителя, кончится тем, что ты выведешь меня из терпения!

– Я не говорю, что различие между басками и остальными людьми лежит в развитости их ума, В конце концов, они многое почерпнули у своих испанских хозяев… И, надо сказать, многому научились от них…

– Аргх!

– …нет, это, скорее, различия физического порядка. Конечно, на какое-то короткое время они могут проявить свою силу, и у них бывают вспышки отчаянной храбрости, – все это хорошо для какой-нибудь быстрой атаки или бандитского налета; но когда дело Доходит до чего-то серьезного, когда требуется настощее мужество, терпение и выдержка, – тогда баски – пас, тут уж на них лучше не рассчитывать…

– Ослабь-ка веревку!

– Не то чтобы я упрекал их. Нельзя требовать от человека большего, чем он может дать. По прихоти природы, по какому-то необъяснимому провалу во времени, эта низшая раса сохранилась в своем первозданном виде в этом гористом уголке мира, умудрившись выжить и остаться в стороне от всеобщего хода развития; без сомнения, это объясняется тем, что – будем смотреть правде в глаза – кто же еще захотел бы жить на этой пустынной, заброшенной, богом забытой Эскуал-Хэрри?

– Я поднимаюсь, Нико! Порадуйся солнышку! Это твой последний день!

– Чепуха, Беньят! Даже мне пришлось бы немало повозиться с этим двойным углом. А ведь у меня две здоровые руки, и я, слава богу, не страдаю недостатком развития, я ведь не потомок неандертальцев!

Ле Каго ничего не ответил. Снизу доносилось только его тяжелое дыхание, время от времени прерываемое каким-то резким, коротким храпом, когда он задевал обо что-то своей сломанной рукой.

Вот уже на двадцать, нет, теперь уже на тридцать метров парень, дежуривший у лебедки, выбрал провисшую веревку; сосредоточенно, не отрывая глаз, он следил, как красные маркировочные отметки сменяют одна другую и фал проходит через треногу, наматываясь на барабан. Молодой баск то и дело сглатывал слюну, будто что-то мешало ему дышать, он не в силах был вынести нечеловеческих, задыхающихся хрипов, которые заполняли наушники, и страдал оттого, что ничем не может умерить чужую боль. Второй парень, вскинув руку, поддерживал туго натянутый конец веревки, словно стараясь помочь попавшему в беду земляку, хотя и сознавал, что такая помощь не имеет смысла.

Хел снял с головы наушники и сел на край уходящего вглубь колодца. Он ничего больше не мог сделать и не хотел слышать, как поднимается Беньят – если, конечно, тот поднимается. Прикрыв глаза, Николай погрузился в неглубокую медитацию, притупляющую все чувства. Он не выходил из нее до тех пор, пока не услышал крик парня, работающего у лебедки. Сорокаметровая отметка была уже на барабане. Теперь они могли вытащить его на веревке! Хел стоял над узкой расщелиной устья пещеры.

Он слышал, как поднимается снизу тело Ле Каго: обессилевшее, поникшее, оно задевало о стенки шахты. Виток за витком, отметка за отметкой, молодые баски вытягивали его наверх, действуя невероятно медленно, стараясь не поранить его, не причинить ему боль. Солнечный свет на метр или два проникал в темное отверстие шахты, и через несколько секунд после того, как на поверхности появились ремни снаряжения Ле Каго, показался и он сам; тело его, привязанное к веревке, свисало, бессильно покачиваясь; лицо казалось пепельно-серым; он был без сознания.

Придя в себя, Ле Каго обнаружил, что лежит на походной кровати в пастушеской “артзайн чола”, а рука его подвешена на импровизированной повязке. Пока молодые баски собирали хворост и разводили костер, Хел присел на край кровати, глядя сверху вниз на лицо друга – дубленое от ветров и непогоды, все еще серое после пережитого потрясения, обросшее густой, ржавой с сединой, бородой.

– Ты можешь сделать глоток вина? – спросил Хел.

– Может ли папа римский быть девственником? – голос Ле Каго был хриплым и слабым. – Сожми для меня мех, Нико. Есть только две вещи, которые человек не может делать одной рукой. И первая из них – пить из xahako.

Поскольку утоление жажды из xahako, сшитого из козлиной шкуры, предполагает координацию движений между руками и ртом, в который льется струя, Николай оказался неловок и немного вина пролилось мимо, брызнув на бороду Беньята.

Ле Каго закашлялся, подавившись неумело поднесенным ему вином.