Поскольку в шахте всегда темно, Николай и Ле Каго вскоре потеряли чувство времени и часто, выходя на поверхность, удивлялись, что уже ночь. Каждый работал насколько хватало сил, чтобы сократить время, которое тратилось на подъем одного человека и спуск другого. Бывали минуты радостного возбуждения, восторга, когда удавалось преодолеть препятствие, сбросить мешавшие камни, и под ними открывалось десять метров свободного пространства; тогда душа пела и голос звенел от волнения – и у того, кто висел на конце веревки, и у того, кто сидел наверху, у телефона. Но иногда нагромождение камней, сдвинувшись с места, обрушивалось вниз, еще более увеличивая затор.

Молодые парни, стоявшие у лебедки, были еще новичками, и как-то раз они забыли вовремя установить предохранительные фрикционные зажимы. Николай работал внизу, долбя мешавшую проходу пирамиду, сложенную из четырех камней, кайлом с короткой рукояткой. Внезапно камни подались под его ногами. Веревка, державшая его, провисла, и он полетел вниз…

Пролетев метров тридцать, Николай упал на очередной каменный завал.

Какую-то долю секунды он думал, что это конец. Несколько мгновений он пролежал неподвижно, весь сжавшись, чувствуя, как внутри у него все дрожит от выброшенной почками в кровь струи адреналина. Затем, надев наушники, он своим тихим и четким голосом медленно, раздельно дал указания, объяснив, как следует обращаться с зажимами. И снова вернулся к работе.

Когда и Хел, и Ле Каго выматывались до предела, когда их колени и костяшки пальцев сочились кровью, а руки разжимались, не в силах удержать рукоятку кайла, они ложились спать, укрывшись в пастушеской хижине, которой пастухи пользовались только летом, когда пасли скот на склоне Пик д’Ори, самой высокой из баскских гор. Тело их не хотело расслабляться, нервы все еще были натянуты – сказывалось дневное перенапряжение, – и, не в силах быстро уснуть, они беседовали под протяжные стоны ветра, завывавшего на южном склоне Пик д’Ори. Именно тогда Хел впервые услышал поговорку, которую баски, где бы они ни оказались, в какой бы уголок мира ни забросила их судьба, всегда произносят с тоской, и голос их при этом дрожит от немного идиллического прилива ностальгии: “Орхико чориа Орхин лакет” – “Птицы из Орхи счастливы только в Орхи”.

Труднее всего Николаю и Ле Каго пришлось, когда они добрались до громадного, плотного завала на отметке триста шестьдесят пять метров; здесь они были вынуждены задержаться надолго; они отчаянно пробивались вперед, работая под непрекращающимся дождем из брызг ледяной воды. До них доносились рев и шипение подземного потока, который вливался в шахту как раз под ними. По звуку было ясно, что подземная река, попадая в ствол шахты, падает затем вниз с большой высоты, так что оставалась надежда, что вода расчистила оставшийся участок пути от каменных завалов.

Когда Хел поднялся на поверхность, три часа проворочавши под землей громадные камни, он был бледен и дрожал от холода, который, казалось, проник до самых костей; губы его приобрели лиловато-багровый оттенок, как это бывает на начальных стадиях гипотермии; кожа на лице и на руках стала бесцветной и сморщилась от многочасового пребывания в воде. Ле Каго ужасно насмешил его вид; он приказал другу стоять в сторонке и слушать, когда раздастся грохот рухнувших препятствий, покоренных могучей силой баска. Но он пробыл под землей совсем недолго, вскоре в наушниках раздался его прерывистый, задыхающийся голос, проклинавший завал, ледяной дождь, дурацкое хобби лазать по пещерам и вообще все, сотворенное парообразными яйцами Святого Духа! Затем внезапно наступила тишина. Потом послышался глухой, еле слышный шепот:

– Поддается, сейчас поедет. Проверь, на месте ли эти чертовы зажимы. Если я сверзнусь вниз и поцарапаю мое великолепное тело, тогда кое-кому несдобровать, не одна задница пострадает!

– Подожди! – крикнул Хел в микрофон. Шнур возле него еще болтался незакрепленным, давая Ле Каго возможность двигаться в рабочем пространстве.

В наушниках раздался хриплый, натужный стон – Ле Каго нанес последний удар по камню; веревка натянулась. Некоторое время все было тихо, затем снова послышался его металлический, звенящий от напряжения голос:

– Дело сделано, мои друзья и почитатели! Мы прорвались. Я нахожусь сейчас в омерзительном, чертовски холодном водопаде. – Он помолчал немного. – Кстати, у меня сломана рука.

Хел глубоко вдохнул в себя воздух и мысленно представил себе рельеф шахты. Затем проговорил в микрофон своим тихим, спокойным голосом:

– Ты сможешь подняться по этому штопору с одной рукой?

Ответа не последовало.

– Беньят! Ты сможешь подняться?

– Принимая во внимание отсутствие альтернативы, я предпочитаю попробовать.

– Мы будем тянуть потихоньку, не торопясь.

– Замечательно.

Под руководством Хела один из парней начал нажимать на педали. Система срабатывала так медленно, что было нетрудно поддерживать соответствующий темп, и первые двадцать метров все шлокак по маслу. Затем Ле Каго вошел в винтовой проход, который тянулся изгибаясь и закручиваясь на протяжении восьмидесяти метров. Тут его невозможно было тащить; те выбоины и разрезы, которые они проделали в скале, чтобы веревка проходила свободно, были всего лишь в несколько сантиметров шириной. Ле Каго придется карабкаться, время от времени цепляясь за какой-нибудь выступ, вклиниваясь между камнями и удерживаясь в таком положении, пока веревку, по его знаку, не ослабят настолько, чтобы он мог вытащить ее из узкой трещины или щели. И все это ему придется проделывать с одной рукой.

Поначалу Ле Каго постоянно давал о себе знать, голос его то и дело гудел в наушниках; он шутил, мурлыкал что-то себе под нос, не в силах удержать свое кипучее, неуемное бахвальство. У него была привычка, находясь под землей, постоянно говорить или напевать что-нибудь. При этом он заявлял, что, как поэт и эгоист, получает наслаждение от звука собственного голоса, многократно усиленного и громовым эхом, раскатывающимся под сводами. Николай прекрасно понимал, что у этой беспрерывной болтовни была и другая цель – заполнить тишину и отогнать от себя темноту и одиночество, но он никогда не говорил об этом. Однако вскоре шутки, пенке и проклятия, с помощью которых Ле Каго давал о себе знать и заглушал в себе ощущение опасности, сменились тяжелым, хриплым, натруженным дыханием. Когда от какого-нибудь неловкого движения боль пронизывала сломанную руку Ле Каго, в наушниках телефона слышались его едва сдерживаемые, прорывавшиеся сквозь зубы стоны.

Веревка двигалась рывками, то вверх, то вниз. Несколько метров вверх, затем – стоп, необходимо было немного ослабить натяжение, чтобы Ле Каго смог вытащить ее из какой-то щели, где она застряла. Будь у него обе руки в порядке, он мог бы, ухватившись одной рукой за шнур над своей головой, другой высвободить его и, не останавливаясь, продолжать неуклонный подъем.

Парень, работавший на лебедке, выдохся, тогда они закрепили просмоленную веревку двойными зажимами, и второй парень сменил уставшего приятеля, заняв его место. Теперь, когда фал наполовину был уже намотан на барабаны, вес его вдвое уменьшился, и крутить педали стало гораздо легче. Однако Ле Каго все еще поднимался наверх очень медленно, рывками. На два метра вверх – на три метра ослабить – нужно высвободить зацепившийся шнур; так, можно подтянуть; один метр вверх; два метра вниз; два с половиной метра вверх.

Хел не разговаривал с Ле Каго по телефону. Они были старые друзья, и Хел не мог оскорбить его достоинство, показав ему, будто считает, что он нуждается в психологической поддержке. Чувствуя себя беспомощным, ненужным, обессилев от напряжения, Хел стоял у вращающегося барабана, слыша в наушниках хриплое дыхание баска. Каждые десять метров веревки были отмечены красными полосками; таким образом, глядя, как канат медленно наматывается на барабан, Хел мог определить, где сейчас находится Ле Каго. Он мысленно представлял себе рельеф шахты в том месте – узкий выступ, на который можно было опереться только носком ноги; паршивый двойной угол, за который непременно зацепится веревка; суженный, точно бутылочное горлышко, лаз, где сломанной руке Ле Каго наверняка придется не сладко.