Более того, как выяснилось, люди, подобные Вашингтону, хотели бы в Новом Свете жить по-старому, на манер новых лордов. А когда независимость от власти английского короля для американцев была уже гарантирована, в американских правящих кругах обсуждался вопрос, не сделать ли пост президента наследственным — вроде королевского трона. Места в американском Конгрессе предлагали давать пожизненно, как это заведено в Палате лордов британского парламента.

Подобные предложения все-таки не были приняты. Они выглядели бы очевидным нарушением объявленных принципов демократии. Вашингтон даже скрывал размеры своих владений. А поглядели бы на него, например, в тот момент, когда он охотился в хорошей компании: на великолепных лошадях, в ярких специальных костюмах, со свитой из егерей и доезжачих, с породистыми собаками — скачи не хочу по широким (собственным) просторам! На кого в тот момент был больше всего похож генерал революционной армии и глава демократического государства — на повстанца, простого фермера или на британского барина?

Вашингтон был барином даже больше, чем английские аристократы. Крепостное право в Англии было отменено еще в XV веке, а у Вашингтона имелись многочисленные рабы. Рабовладельцем был и его преемник, третий президент Соединенных Штатов Томас Джефферсон. А второй президент, Джон Адамс, хотя рабов и не имел, но являлся ярым сторонником наследственных прав в правительстве. Злые языки говорили: «Джон учитывает, что у Вашингтона потомков нет, а у него их предостаточно». И адамсы в самом деле надолго, собственно по сию пору, укрепились в руководстве страной, стали ее элитой.

Эти внутренние конфликты в пору Войны за независимость еще не для всех были очевидны. В ходе борьбы они являлись делом будущего. Но ведь для Купера это будущее уже пришло, стало настоящим.

Вышедшие на поверхность, на всеобщее обозрение конфликты среди американцев отметил русский современник Купера — Пушкин. Он писал о «Нравах и постановлениях американских»: «Уважение к сему новому народу и его уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось». Пушкин указал на «неумолимый эгоизм и страсть к довольству», «рабство негров», «родословные гонения в народе, не имеющем дворянства»55.

Как ни покажется это удивительным, но Пушкин спорил не с кем иным, как с Купером. Дело в том, что «Московский телеграф» поместил отрывок из публицистической книги Купера «Понятия американцев»56. Это была адресованная прежде всего европейцам защита Нового Света перед Старым.

Пушкин мог и не знать, что опубликованный без подписи отрывок, в котором прославлялись успехи американской культуры, принадлежит автору «Шпиона». Но если бы у него был случай поговорить с Купером, то они, надо полагать, объяснились бы друг с другом. Ведь Купер опубликовал не только «Понятия американцев», у него со временем появилась книга «Американский демократ», чрезвычайно по отношению к американской демократии критическая. Таково было положение американского писателя: он отстаивал Америку перед Европой и ссорился со своими соотечественниками.

В нападках на Соединенные Штаты было, разумеется, немало ханжества. Англичане, приезжая в Америку уже в качестве гостей, туристов, свысока смотрели на грубость американских нравов, на то же рабство, но лишь потому, что рабы им уже не принадлежали. Видимо, все шло как надо, когда английские джентльмены, сидя у своих лондонских каминов, получали доходы со своих виргинских плантаций, а как только виргинские плантации стали принадлежать виргинским помещикам (вроде Вашингтона или Джефферсона), джентльмены начали замечать и начали обличать жестокость в обращении с чернокожими невольниками.

Но Купер согласился бы с Пушкиным, когда тот писал об «отвратительном цинизме», о «жестоких предрассудках», утвердившихся на американской земле, о том, что «все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую» подавляется «неумолимым эгоизмом и страстию к довольству». Купер и сам об этом писал.

Тринадцать раз судившийся за тот клочок земли, что желали у него оттягать наглые, с его точки зрения, соседи, он вовсе не собирался отдавать ему принадлежавшее. Однако он жил на земле, которую начал осваивать его отец, его положение в обществе было определенным, источники доходов известны: полторы книги каждый год.

Купер был тоже, кажется, не прочь жить наподобие помещика — так он, во всяком случае, выглядел в глазах судившихся с ним соседей. Сам он, когда умирал, оставил завещание: пусть о нем думают и пишут, что хотят, но родные не должны иметь дела с биографами. Ему представлялось, как видно, невозможным объясниться с окружающими. Он чувствовал себя непонятым и уносил свою тайну с собой.

Однако его книги остались, и, внимательно их перечитывая, мы видим: в третьем своем романе — «Пионеры, или У истоков Сускуиханны» — он перенес место действия прямо на свою землю, переменив только имя озера. Одно из основных лиц этой книги, помещик-самодур вроде Троекурова, исполняющий в тех же краях должность судьи, очень напоминает отца писателя — Купер его не идеализировал. В «Шпионе» среди тех, кто склоняется скорее к зависимости, чем к независимости от англичан, упомянуто семейство де Ланси. В данном случае Купер даже имени не изменил — это родственники его жены. Англичанам они не просто сочувствовали — они с ними сотрудничали, они сражались на стороне англичан. Старик де Ланси вооружил на собственные средства целый отряд, поставил во главе его своего сына Оливера, и тот, как говорится, у Вашингтона из-под носа утек прямо к противнику. У Купера в романе де Ланси так и представлены главарями ковбоев-головорезов.

Они были прямыми врагами демократических идеалов, эти де Ланси, однако почти ничего не потеряли за время войны, им по-прежнему принадлежал чуть ли не целый округ к северо-востоку от Нью-Йорка, там Купер поначалу и поселился с женой Сюзанной де Ланси; в их доме теперь небольшая гостиница и бензозаправочная станция. В том же округе Вест-Честер, на «ничейной земле» (по роману), только в другом доме, Купер писал «Шпиона»; неподалеку от местной школы установлена мемориальная доска с изображением Гарви Бёрча, разведчика, — главного героя повествования.

В письме к издателю Купер говорил, что хотел бы изобразить «американские нравы и сцены». В ту пору под впечатлением от исторических романов Вальтера Скотта, открывшего нравы своей страны (прежде всего, шотландцев), в национальных нравах, выразительно изображенных, искали объяснения исторических судеб того или иного народа, его прошлого и настоящего.

Нам может показаться, что в этом романе о войне слишком много нежных чувств, что любовь тут зачастую оказывается важнее патриотизма. Может быть, автор нарочно так сделал, чтобы развлечь читателей? Нет, исторически так получилось, что чувства играли в той борьбе огромную роль, поскольку «свои» сражались со «своими».

На протяжении всего романа то и дело речь идет о некоем Андре. Он был повешен американским военным судом 2 октября 1780 года, примерно в то самое время, когда начинается роман. Для персонажей романа гибель Андре — свежая и ужасная новость. Кажется, в первую очередь дамы не могут забыть, какой это был обходительный и обаятельный кавалер. На деле это был тоже разведчик, шпион, только с британской стороны, француз по происхождению, чуть было не добившийся от американцев сдачи важнейшего стратегического пункта. Война приняла бы другой оборот, если бы Андре удался его план. И этот дерзкий план едва не удался именно потому, что Андре (такой душка!) был своим человеком среди состоятельных американцев, хотевших зависимости больше, чем независимости.

Упоминается в романе и американский связной Андре — генерал Бенедикт Арнольд. Сын аптекаря, он проявил исключительные воинские способности. Среди американских полководцев, пожалуй, не было человека более яркого, чем Арнольд. Помимо всего, он отличался несравненной личной храбростью. По льду под пулями лично он вел ополченцев на штурм Монреаля. Под Саратогой сражался опять-таки в одном строю с солдатами и был ранен. Тогда еще не получившие прибавки к жалованью солдаты тем не менее стояли насмерть как раз потому, что здесь же стоял их начальник. А когда пронеслась весть о предательстве Арнольда, то было, казалось, легче поверить в то, что река Делавар, которую он форсировал, повернула вспять.