Кажется, я даже понимаю, что Кит не только один из главных участников событий, которые мы въяве переживаем. Каким-то непостижимым образом он же и творит эти события. Он и раньше проделывал нечто подобное – достаточно вспомнить хотя бы убийства, совершенные мистером Гортом, или строительство межконтинентальной железной дороги и подземного хода между нашими домами. В каждом из этих случаев Кит произносил слова, и все выходило по его словам. Он рассказывал историю, и история оживала. Но прежде ни одна история не становилась взаправдашней, по-настоящему взаправдашной. А в этот раз…

Я сижу, уставившись на Кита, и жду, что он объявит мне, как нам действовать в этом рискованном приключении, в которое он нас втравил. Он сидит, уставившись в землю; погруженный в свои мысли, он явно позабыл о моем существовании. Такое с ним случается, и тогда он, как и его отец, в упор меня не видит.

Между тем в числе прочих обязанностей оруженосец должен бестолковыми советами подстегивать фантазию сюзерена.

– Может, рассказать все твоему папе?

В ответ – молчание. И я понимаю почему: ведь, едва выпалив свой вопрос, я уже представляю себе, что за таким шагом воспоследует. Мысленно вижу, как мы приближаемся к отцу Кита, который, насвистывая, работает в саду. Ждем, что он обернется или смолкнет, чтобы перевести дух. Ни того, ни другого не происходит. Кит вынужден подать голос:

– Папочка, мы со Стивеном читали мамин дневник…

Немыслимо!

– Или сообщить в полицию? – делаю я новую попытку.

Правда, едва ли я представляю себе, как это осуществить практически. Никакого опыта общения с полицией у меня нет, я понятия не имею, где в случае необходимости искать полицейских. Полицейские ведь появляются сами собой, они медленно идут мимо магазинов или медленно едут на велосипеде по мостовой. И тут – щелк! В моем воображении услужливо появляется полицейский, он медленно катит по улице.

– Извините, – вежливо обращается к нему Кит; я же молча стою за спиной товарища.

Полицейский останавливает велосипед, опускает ногу на землю – как в тот день возле дома тети Ди – и недоверчиво смотрит на нас с Китом. Точно так же он смотрел на ребятишек, восторженно бежавших в тот день рядом с его велосипедом.

– Моя мать, – начинает Кит, – она…

Но больше никакие слова на ум не идут. Как такое вымолвить, да еще полицейскому? Во всяком случае, Кит по-прежнему молчит.

– Можно написать анонимное письмо мистеру Макафи, – не унимаюсь я.

Время от времени, к вечеру или по выходным, мистер Макафи превращается в полицейского, только на голове у него почему-то не шлем, а плоская фуражка с кокардой. Зато мы знаем, где его найти – в соседнем с Китом доме. Однажды мы уже сочиняли ему анонимное письмо, перечислив факты, изобличающие мистера Горта. Собственноручно, измененным почерком Кит сообщил «Мистеру Мокаффи», что мы обнаружили четыре человеческих позвонка. Пока, правда, незаметно, чтобы мистеру Горту грозил арест.

Но вот Кит выходит из оцепенения. Нашарив сзади замаскированный ветками плоский камень, достает из-под него ключ. Сбоку спрятан черный жестяной сундучок с зазубренными краями, найденный в развалинах дома мисс Даррант. Сундучок заперт на висячий замочек, его мне подарили в день рождения для велосипеда. Кит отпирает сундучок и кладет наш журнал наблюдений поверх всякой всячины, которую мы аккуратнейшим образом, как нормальные игрушки Кита, храним в нашей сокровищнице. Там лежит кусок искореженного серого металла от сбитого немецкого самолета, огрызок цветного карандаша, с одного конца синего, с другого – красного; таким обычно пользуются учителя при проверке письменных работ. Карандаш, как и сундучок, был обнаружен на пожарище, где сгорела жизнь мисс Даррант. Еще там лежат свечной огарок и коробок спичек, четыре боевых патрона двадцать второго калибра, выменянных Китом в школе на модель танка, и британский государственный флаг, который мы вешаем над сундучком в День империи[2] и в день рождения короля.

Кит вынимает из сундучка наше самое заветное, свято хранимое сокровище – штык, которым его отец заколол пять германцев.

Простое описание, однако, не отражает в полной мере метафизическую значимость предмета, который зажат в руке Кита. Предмет этот является и одновременно не является тем самым священным штыком – так же, как просфора и вино являются и одновременно не являются телом и кровью того, кто является и одновременно не является Богом. Физически предмет этот представляет собой прямой длинный нож для разделки мяса, тоже найденный, как и многое другое, в развалинах дома мисс – Даррант. Костяная ручка отсутствует, зато лезвие Кит наточил на отцовском точильном круге, который стоит на верстаке в их гараже, и так навострил, что у ножа теперь два лезвия, а кончик – что у твоей рапиры. Но по своей внутренней сути наш штык неотличим от священного штыка, который вместе с отцом Кита каждую субботу отправляется в органы контрразведки.

Кит протягивает мне нож. Я кладу ладонь на его плоскую поверхность, с трепетом ощущая обоюдоострое лезвие. Кит смотрит мне прямо в глаза.

– Клянусь, – произносит он.

– Клянусь, – повторяю я.

– Никогда и никому не раскрывать ничего без особого на то разрешения.

– Никогда и никому не раскрывать ничего без особого на то разрешения, – торжественно, нараспев повторяю я.

Но, видимо, недостаточно торжественно, чтобы умиротворить Кита. Не убирая ножа, он все так же пристально смотрит мне в глаза:

– Моего, Кита Хейуарда, разрешения.

– Твоего, Кита Хейуарда, разрешения.

– И да поможет мне Бог, а если я нарушу слово, то пусть мне перережут горло, и я умру.

Немного подавленный нешуточной клятвой, я старательно повторяю ее слово в слово.

– Стивен Уитли, – заключает Кит.

– Стивен Уитли, – подтверждаю я.

Он осторожно опускает штык на крышку сундучка.

– Здесь будет наш наблюдательный пункт, – объявляет Кит. – Отсюда будем вести наблюдение за домом; как только заметим, что она выходит на улицу, будем следовать за ней и наносить на карту все ее маршруты.

Мы приступаем к делу: расчищаем в густой зелени незаметные снаружи просветы; сквозь них видно все, что происходит в Тупике, а особенно хорошо виден дом Кита, стоящий неподалеку на противоположной стороне улицы.

Но тут я вспоминаю про одно вполне реальное препятствие:

– А как же школа?

– Будем приходить сюда после уроков.

– А как же чай или ужин?

– Будем дежурить по очереди.

На самом деле следить за ней нужно, конечно, темными вечерами в конце месяца, когда она ходит на свои таинственные явки.

– А что, если придется идти ночью? – спрашиваю я. – Ночью же нам не разрешают выходить.

– А каждый из нас спрячет у себя в спальне веревку, навяжет на ней узлов, вылезет через окно, и мы встретимся здесь. Из бомбоубежища натаскаем еще свечей.

Меня пробирает дрожь. Я уже чувствую ладонями грубые узлы веревки, шею овевает пугающий холод ночи. Трепещет на ветру пламя свечей, а вокруг непроницаемая тьма. Впереди слышатся тихие шаги, мы крадемся за матерью Кита в сторону магазинов… мимо станции… сквозь кусты над карьерами… на открытую посадочную полосу.

– Ну и что же мы там сделаем? – спрашиваю я.

Должен же, мне кажется, наступить момент в нашей грандиозной программе действий, когда в ней обязательно примут участие власти из мира взрослых.

Кит молча поднимает штык и смотрит на меня.

Что он этим хочет сказать? Что мы сами арестуем ее под угрозой оружия? Или что мы, по примеру его отца, вонзим штык в ребра связного, с которым она встречается?

Не может же быть, что мы возьмем да и… Не собственную же мать!

Кит опустил веки. Лицо у него непреклонное и безжалостное. Он стал похож на отца. Наверное, именно так выглядел его отец одним ранним сереньким утром на той Великой Мировой войне, насаживая штык на дуло револьвера перед предстоящей битвой.