Священник проблеял молитву по-латыни, а затем главная плакальщица Мария Ла Скадута — эпилептичка с мужеподобным лицом, щеками, изрытыми оспой, и низким лающим голосом, который начал делать ей имя на палермском телевидении, — принялась причитать. Никто не понимал, что она говорит, так как она декламировала старинную похоронную оду, не имевшую никакого отношения ни к обстоятельствам жизни Паоло, ни к тому, как он умер. Старинные слова она произносила не правильно, искажая их до такой степени, что они теряли значение, и, хотя это была скорее какая-то тарабарщина, аудитория нервно реагировала на ритм и модуляции ее голоса.

Когда подошло время объявить, что Паоло был убит, люди уже находились на грани истерии. Ла Скадуте, умудрившейся забыть имя убийцы, шепотом его подсказали, после чего она откинула назад голову и завыла: «Джузеппе Джентиле. Era lui chi ha mandatu i sicariu»[31]. Раздались крики ужаса и удивления. Одна из помощниц с громким воплем упала на руки человеку из Общества чести, симулируя обморок; другая, стеная, осторожно царапнула себя по щеке, так что появилась капелька крови. Маленький священник в знак утешения положил руку на плечо Марка и процитировал стих о смирении из Книги Екклесиаста. Затем все вышли на улицу.

Старый катафалк задним ходом подъехал к положенному месту, носильщики вынесли гроб и вкатили его внутрь, затем завалили крышу машины венками. Водитель во фраке и в черных очках, покрыв черным бархатом колени, включил мотор и поставил катафалк позади старенького предводителя братского ордена святого Рокко, который с барабаном в руках ждал, чтобы возглавить процессию. За ним должны были последовать священник и служки, несущие изображение святого, а за ними — мальчики, брызгающие святой водой.

По сигналу священника затрещала барабанная дробь, катафалк попятился, потом рванулся вперед, и три плакальщицы начали корчиться и выть. Марк шел один, за ним трусцой по пыли следовали Фоска и достопочтенные обитатели Кампамаро по шесть человек в ряд. Длинный хвост рабочих с цементного завода, которым местный лидер Общества чести велел присутствовать, да горстка издольщиков и пастухов замыкали шествие.

Глаза Марка были устремлены на гроб под пурпурным бархатным покровом, с которого свешивался черный шнур с кистью. Того, который раньше назывался его братом, в гробу не было, на кладбище несли куклу в новом шелковом белье и в парадном костюме Паоло. Это знали все, но считали несущественным, потому что, согласно народным верованиям, кисть на черном шнуре олицетворяла душу умершего, которая сейчас здесь присутствовала и которая освободится только после захоронения. Через несколько минут, когда гроб начнут опускать в могилу, наступит самый драматический момент похорон — Марк должен будет в присутствии толпы молча, без единого лишнего жеста взять эту кисть и принять тем самым на себя все обязательства вендетты. В этом отношении деревня Кампамаро не перебралась в век пепси-колы и кофеварки «эспрессо».

Они шли, не попадая в такт ударам барабана, по направлению к приземистой, будто высеченной из кремня церкви в конце деревни. На крышах сидели женщины и дети; звонил церковный колокол; на невидимом цементном заводе в знак печали в уважения выла сирена; профессиональные плакальщицы громко рыдали и рвали на себе одежды. Священный момент приближался. В прошлом году в Бомпенсьере, по другую сторону гор, роковую кисть пришлось взять четырнадцатилетнему мальчишке, а через полгода его убили из засады.

У кладбищенских ворот катафалк со скрипом остановился, носильщики вынули гроб, процессия перестроилась и снова двинулась вперед, втискиваясь в узкую извилистую тропинку. Около могилы Марк почувствовал, что его зажали со всех сторон. Не снимая пурпурного покрова, гроб опустили на землю, и черный шнур с кистью теперь лежал на нем как змея. Все выжидающе смотрели на Марка в молчании, нарушаемом лишь доносившимися издалека голосами женщин и детей, которые покинули крыши и теперь торопливо шли к кладбищу. Все ждали. Все единодушно считали, что раз он приехал, то должен сыграть предназначенную ему традициями роль. Так считал священник с молитвенником в руках, с глубоко запавшими глазами, которые вдруг словно провалились, отчего лицо его стало похоже на череп. Так считал Фоска, человек из Общества чести, и все мелкие деревенские чиновники, и все владельцы лавок, а молодой учитель с умным лицом отложил до лучшего случая свои прогрессивные идеи и как бы требовал, чтобы Марк оставался верен прошлому. Ла Скадута и ее две помощницы, выполнив свои обязанности, теперь ждали того же самого с его стороны. Рабочие с цементного завода, пастухи и поденщики твердо знали, что он должен уважать традиции, в которых они все были рождены. Он чувствовал силу их воли, молчаливую тяжесть их решения. От стремления противостоять этому массовому напору и атавистической жажды схватить кисть и сжать ее так, чтобы все видели, у него задрожали руки. Он закрыл глаза и подумал о жене и детях.

Среди растерянного молчания священник открыл молитвенник и начал читать.

Теперь все лица, ранее с надеждой обращенные к Марку, были повернуты в сторону. Он знал, что навсегда отрезал себя от Кампамаро.

Туман, закрывавший Айдлуайлд[32] в течение тридцати шести часов, нарушил расписание самолетов в половине аэропортов мира. Единственный шанс Марка вернуться в Майами к четырем часам дня в среду зависел от точности стыковок пересадок, но самолет «Алиталии», на котором Марк должен был лететь из Рима в Нью-Йорк, прибыл с пятичасовым опозданием и на обратном пути, изменив курс, совершил посадку в Бостоне. В результате и Марк на двадцать минут опоздал к назначенному времени; когда он вышел из самолета и отыскал в зале для транзитных пассажиров телефонную будку, Виктор, расплатившись за номер в гостинице, уже ехал в такси к автовокзалу компании «Грейхаунд».

Около семи часов вечера, после двух пересадок, Виктор попал, наконец, в Седж-Бей. К этому времени он чувствовал себя отнюдь не наилучшим образом. Последние часы пребывания в Майами он мучился нетерпением, ожидая возвращения Марка, и сейчас нервная слабость, о которой он предусмотрительно никогда не говорил ни Спине, ни Марку, превратилась в неотвязную головную боль. Он зашел в мужскую уборную, умылся холодной водой, потом заглянул в бар, чтобы на ходу чего-нибудь выпить, и, собравшись с силами, отправился в город. Стоял чудесный весенний вечер, свет уходящего дня медленно струился, словно впитываемый сияющим зеленым горизонтом, вдоль далекой линии берега то тут, то там мигали огни города, последний катер на большой скорости чертил короткий белый узор на темнеющем входе в бухту.

Виктор взял такси и направился в похоронную контору, принадлежавшую гробовщику по имени Эдвин Экс. Экс был единственным гробовщиком в Седж-Бее, и Виктор надеялся, что Марк, вернувшись из Рима, сможет сразу же найти его по телефонному справочнику и даст знать, когда он приезжает.

— Наверное, вашему другу не удалось дозвониться, — сказал Экс. — У нас вчера был шторм, и некоторые местные линии повреждены.

— Когда их починят? — спросил Виктор. — Сегодня вечером?

— Сомневаюсь. Может, завтра. У нас здесь очень примитивная связь. А вот за городом телефон почему-то работает отлично.

Экс был крупным, веселым, разговорчивым человеком с удивительно подвижными глазами на туповатом лице, хотя сам он двигался — возможно, под влиянием постоянной близости моря — солидно и размеренно, как рыбак в высоких сапогах.

Он с удовольствием говорил о своем бизнесе.

— Раньше это был рыбный холодильник, — объяснял он. — Как только объявили, что он продается, я тут же его купил. Рыбой сейчас здесь никто не занимается. Город обеспечивает нам достаточную клиентуру — не говоря уже о проезжих…

Виктор мучился, не зная, на что решиться. Подождать еще или приступать к делу? Экс, возможно, ничего не знал о содержимом гробов, и тем не менее он вызывал у Виктора какое-то чувство настороженности. Было что-то отталкивающее в этом человеке, который зарабатывал себе на жизнь с помощью мертвецов.