Генерал в сопровождении своего спутника-«собаки» двинулся навстречу полковнику гусарского полка.

– Поздравляю вас с прекрасной выправкой солдат, полковник! – произнесла «собака».

– Солдаты вашего полка хорошо держат равнение. Поздравляю вас, – медленно произнес генерал де Ла Моннери.

Он направился к своему автомобилю. Сзади, со стороны конюшен, до него донесся крик: «По казармам!» – и громкие взрывы хохота участников всей этой головоломной игры.

Генерал снял мундир и сложил в специальную коробку ленту командора и другие ордена. Он остался в легкой сетчатой фуфайке и в коротких кальсонах, поверх которых был надет стягивавший живот корсет из плотного полотна с металлическими крючками. На ноге – розоватая полоса шрама. Прихрамывая, он прохаживался по комнате, заставленной упакованными вещами, и продолжал исходить злобой:

– Видите ли, мой дорогой, вся эта шатия политиканов – просто олухи. Раньше еще можно было утверждать: «Необходима война, чтобы они поняли, что к чему!» Но вот они получили войну! И все-таки ничего не поняли. Одно слово – олухи!

Эта тирада предназначалась для широкозадого командира драгун Жилона, который с грустью наблюдал за приготовлениями к отъезду. В углу денщик укладывал вещи в сундук.

– Не так, не так, Шарамон! – крикнул генерал. – Я тебе двадцать раз твердил: обувь – вниз! Остолоп ты этакий!.. А потом, я отлично понимаю, что произошло, – продолжал он. – Вы меня знаете, Жилон! Я всегда говорю правду в глаза, а это многим не по вкусу… Да-с, было время, когда аристократическая фамилия с двумя приставками, как говорят эти тупоголовые англичане, у которых нет ничего хорошего, кроме лошадей, кое-что значила. Теперь же эти приставки только вредят.

Он взвешивал и подробно разбирал все возможные причины своего увольнения из армии, за исключением одной, подлинной, – возраста.

– Как мне все это претит, генерал! – сказал Жилон.

То был человек лет сорока с цветущим, приветливым лицом. Белые полотняные гетры на пуговицах обтягивали его икры. Перстень-печатка с изображением стершегося герба чуть врезался в мякоть мизинца.

– Пожалуй, я выйду в отставку, – продолжал он. – С вами, генерал, было хорошо. Когда я служил под вашим командованием, мне это напоминало войну. А теперь кто знает, куда меня сунут… с кем я буду… Пятую нашивку надо ждать еще три-четыре года. Да и дадут ли ее вообще…

– А Крошар-то каков! Слышали? Ни слова о моей мадагаскарской кампании, ни единого звука! Штабная крыса! – проворчал генерал.

– Чем оставаться с таким горе-воякой, предпочитаю тотчас же уложить багаж, – ответил командир драгун, теребя свои маленькие жесткие усики. – Уеду в Монпрели. Займусь имением, заведу лошадей для охоты, пожалуй, женюсь. Кстати, давно пора…

Так они перебрасывались словами, но каждый думал о собственных делах.

– Шарамон! – крикнул генерал. – Затяни мне шнурок.

– Ах да, генерал, местная пресса просит ваш портрет, – сказал майор Жилон.

– Пф-ф!.. Пресса, пресса! Вы ведь знаете, как я отношусь к журналистам!

Жилон молчал, ожидая, какое решение примет генерал. Наконец тот произнес:

– Шарамон! Подай мне портфель, вон тот… из черной кожи!

Он присел к столу, подул на фуфайку – на то место, где обычно красовались его ордена, – нацепил пенсне и закурил сигарету. Из прозрачного конверта он достал несколько фотографий, разложил их перед собой и начал внимательно рассматривать.

– Эта не годится, – сказал он. – Такое впечатление, будто у меня нос в песке. Не понимаю, как удается этим типам извлекать из своих хитроумных ящиков такие рожи. Вот эта фотография как будто ничего… Нет, я, очевидно, пошевелил рукой. Впрочем, все равно, передайте им ее. Тут у меня более внушительный вид, я всегда лучше выхожу в профиль.

– Могу я просить вас, генерал, подарить мне одну фотографию? – спросил Жилон.

– Ну конечно, друг мой, с удовольствием. Выберите сами…

На своем изображении он начертал поперек брюк: «Моему верному боевому товарищу, командиру эскадрона Шарлю Жилону, в знак уважения и дружбы. Генерал де Ла Моннери. Июль 1921 года».

– Благодарю вас, генерал! – сказал обрадованный Жилон и вытянулся.

– Вот видите, – продолжал генерал, – как правильно я поступил, сохранив за собой парижскую квартиру. Хорош бы я был сейчас, когда меня уволил в отставку этот балбес министр! Куда бы я девался?

– Во всяком случае, генерал, знайте: двери Монпрели всегда открыты для вас!

– Спасибо, мой дорогой, спасибо. Конечно же, я непременно приеду навестить вас. Шарамон, помоги мне одеться!

Денщик взял брюки от штатского костюма и натянул штанину на негнущуюся ногу генерала.

– Уж так мне жаль, господин генерал, – произнес он глухим голосом, – что в последний раз помогаю вам одеваться.

Шарамон разговаривал очень редко, но уж если говорил, то чистую правду. У него была круглая темноволосая, а сейчас наголо остриженная голова.

Майор Жилон спросил:

– Шарамон, сколько лет ты в армии?

– Десять, господин майор, и все время в денщиках.

– В этом его призвание, – пояснил генерал, – как у других призвание быть камердинером. Шарамон прошел всю войну, ему трижды объявляли благодарность в приказе, он награжден медалью за то, что вынес на себе офицера с поля боя, и он всегда хотел быть только денщиком. Видимо, служба у меня – венец его карьеры. Вместе с тем он упрям как осел… Смотрите! Все-таки умудрился положить башмаки сверху! И еще злится!

– Если их положить вниз, брюки помнутся, – спокойно заметил денщик.

– Он готов кинуться в воду ради меня. Верно, Шарамон?

– Так точно, господин генерал.

– А ради майора кинулся бы в воду?

– Понятно, если бы служил денщиком у него.

– На, возьми! Выпьешь за мое здоровье, – сказал генерал, сунув ему в руку кредитку.

Отведя Жилона к окну, он сказал доверительно:

– Вот со всем этим, дорогой мой, и трудно расстаться, с такими парнями…

Он дотронулся до сабли, лежавшей плашмя на столе.

– …и потом повесить на стену эту старую железку…

Казалось, он грезит. «Урбен подарил мне ее, когда я окончил Сен-Сир, – думал он. – Это было так давно. С ней я шел в атаку, убивал людей: ведь, по правде говоря, в этом истинная цель нашей профессии… убивать людей. А когда становишься стар, больше убивать не можешь…»

– Ножны, как и я, начинают изнашиваться, – проговорил он вслух.

– Но клинок еще хорош, генерал! – с улыбкой произнес Жилон.

Генерал усмотрел в этих словах игривую шутку.

– Пф-ф… Нет, уже совсем не то. Теперь надо, чтобы женщина была не слишком молода и не слишком стара.

– Вот что, генерал, – сказал Жилон, довольный тем, что разговор принял другой оборот, – ваш поезд отходит лишь в три часа. Давайте кутнем на прощание. Позвольте мне вас пригласить!

– Э нет, дружище! Пока еще я ваш командир. Разрешите уж мне пригласить вас на завтрак.

Жилон был много богаче генерала и поэтому не настаивал.

Денщик между тем разглаживал ладонью кредитку на крышке сундука.

– Что ты там делаешь, Шарамон? – спросил генерал. – Собираешься ее разменять?

– Нет, я думаю ее сохранить, господин генерал, – ответил денщик.

Генерал, склонив влево свое слегка тронутое морщинами лицо, сдул воображаемую пылинку.

– Вы правы, Жилон, надо хорошенько кутнуть. Отныне только это мне и остается, – сказал он.

По-настоящему чувство одиночества охватило генерала только тогда, когда он проснулся в своей квартире на авеню Боскэ. Он еще не успел подыскать себе прислугу. Привратница приготовила ему завтрак и раскрыла окна. Свет проник в запыленные унылые комнаты, где все поблекло за те несколько месяцев, пока они стояли пустыми. Генералу вдруг почудилось, будто он возвратился к себе на следующий день после собственной смерти.

Он нашел, что башмаки плохо вычищены, и принялся чистить их вторично. Попытался без посторонней помощи натянуть брюки, но только причинил себе сильную боль. Ему пришлось обратиться за помощью к привратнице. То была не слишком опрятная женщина лет сорока. Три года назад, сразу после перемирия, она бы засуетилась вокруг раненого героя и не посмела бы дотронуться до него, предварительно не вымыв рук и не причесавшись. Теперь же она презрительно и брезгливо смотрела на этого старика, которому нужно было помочь одеться. И даже заявила генералу, что долго его обслуживать не сможет.