К чему стремились палачи Инквизиции? К признанию Зла, принципа Зла. Нужно было заставить обвиняемых сказать, что их вина лишь случайная, что она — следствие вмешательства принципа Зла в божественный порядок. Таким образом, признание восстанавливало причинность, которая вызвала веру, и пытки, уничтожение зла через пытки, были лишь триумфальным (не садистским и не искупительным) завершением того действия, которое привело к порождению Зла как причины. Иначе наименьшая ересь ставила бы под сомнение все Божие творение. Так же и мы, когда используем и наносим вред животным в лабораториях, в космических ракетах, прибегая, во имя науки, к этой экспериментальной жестокости, — какое признание мы хотим вырвать у них под скальпелем и электродами? Определенно признание принципа объективности, в котором наука никогда не была уверена и в который она втайне и вовсе теряет веру. Нужно заставить животных сказать, что они не животные, что зверство, дикость, со всем тем невообразимым, радикально несовместимым с умом, что они содержат в себе, не существуют и что, наоборот, самые зверские, самые исключительные, самые анормальные поступки находят свое объяснение в науке, превращаясь в физиологические механизмы, церебральные связи и т.д. Нужно убить в животных зверство и его принцип неопределенности.Экспериментирование, следовательно, перестает быть средством для достижения цели, оно — современный вызов и современные пытки. Оно не ищет ясности, оно вырывает признание науки, как когда-то вырывали признание веры. Признание, очевидные отклонения от которого в виде болезни, безумия, зверства является лишь временным расстройством в транспарентности причинности. Это доказательство, как когда-то доказательство божественного разума, должно постоянно и повсеместно возобновляться — в этом смысле мы все животные, причем животные лабораторные, которых постоянно подвергают тестированию, чтобы вырвать из них рефлекторные реакции, то есть те же самые признания рациональности в последней инстанции. Повсюду зверство должно уступить место рефлекторному анимализму, изгоняя порядок необъяснимого, дикого, воплощением которого для нас, через свое молчание, как раз и остались животные.Животные, следовательно, были нашими предшественниками на пути либерального уничтожения. Все аспекты современного обращения с животными напоминают особенности манипулирования людьми, от экспериментов до ускоренного индустриального выращивания. "Европейские ветеринары, собравшиеся на конгресс в Лионе, выразили беспокойство по поводу болезней и психических расстройств, которые распространяются в индустриальном животноводстве."("Наука и будущее", июль 1973 г.)Среди кроликов распространяется болезненная тревожность, они становятся копрофагами и теряют способность к размножению. Уже от рождения кролик кажется "тревожным", "неприспособленным". Наблюдается большая уязвимость к инфекциям и различным паразитам. Антитела теряют свою эффективность, самки становятся стерильными. Стихийно, если можно так сказать, растет смертность.Истерия цыплят распространяется на всю группу, коллективное "психическое" напряжение может достигать критического предела: тогда все животные поднимают крик и хаотично разбегаются, трепыхая крыльями. После окончания кризиса наступает подавленность, всеобщий страх, животные прячутся по углам, безголосые и будто парализованные. После первого же потрясения кризис возобновляется. Так может продолжаться несколько недель подряд. Были попытки давать им транквилизаторы...Каннибализм среди свиней. Животные ранят сами себя. Телята начинают облизывать все вокруг, иногда вплоть до смерти."Следует отметить, что сельскохозяйственные животные страдают психически ...Возникает потребность в зоопсихиатрии ... Фрустрационные психические состояния препятствуют нормальному развитию".Темнота, красный свет, различные приспособления, транквилизаторы — ничего не помогает. У домашних птиц существует иерархия доступа к пище, субординация. В условиях перенаселения последним в этом порядке вообще не удается питаться. Люди захотели сломать субординацию и демократизировать доступ к пище с помощью другой системы распределения. Неудача: разрушение этого символического порядка приводит к полному замешательству среди птицы и к хронической нестабильности. Замечательный пример абсурдности: всем известны плачевные последствия благих демократических намерений в племенных обществах.Животные испытывают соматические изменения вследствие психических переживаний! Экстраординарное открытие! Раковые заболевания, желудочные язвы, инфаркты миокарда у мышей, свиней, цыплят!В заключении автор предполагает, что единственным лекарством является пространство — "немного больше пространства, и многие из тех расстройств, которые мы наблюдаем, исчезли бы". В любом случае, "судьба этих животных стала бы менее плачевной". Поэтому он удовлетворен конгрессом: "Современная обеспокоенность участью сельскохозяйственных животных свидетельствует, в очередной раз, что союз этики и науки - правильно осознанный интерес". "С природой нельзя поступать как попало". Поскольку проблемы стали настолько серьезными, что начали вредить рентабельности бизнеса, это снижение прибыли может заставить производителей создать животным более нормальные условия жизни. "Чтобы выращивание было здоровым, отныне необходимо будет заботиться также о психическом равновесии животных". И он предсказывает то время, когда животных, как людей, будут отправлять в сельскую местность для восстановления этого психического равновесия.Еще никогда не было так хорошо сказано, в какой мере "гуманизм", "нормальность", "качество жизни" являются всего лишь превратностями рентабельности. Какая яркая параллель между этими животными, больными от прибавочной стоимости, и людьми, больными от индустриальной концентрации, научной организации труда и конвейерных заводов! И здесь также капиталистические "селекционеры" были принуждены к решительному пересмотру способов эксплуатации, к внедрению инноваций и постоянных усовершенствований в виде "качества труда", "усложнения заданий", к открытию "гуманитарных" наук и "психосоциологического" измерения завода. Лишь неизбежная смерть делает пример животных более возмутительным, чем пример людей, приставленных к конвейеру.Против индустриальной организации смерти животные не имеют другого средства и не могут бросить другого вызова, чем самоубийство. Все описанные аномалии являются самоубийственными. Это сопротивление означает неудачу индустриального подхода (снижение прибыли), и особенно ощущается то, что оно находится в противоречии с логическими рассуждениями специалистов. Если исходить из логики рефлекторного поведения и взаимосвязи животное-машина, из логики рациональной, то эти аномалии невозможно квалифицировать. Поэтому животных следует наделить психикой, иррациональной и расстроенной психикой, обреченной на либерально-гуманистическую терапию, хотя конечная цель будет оставаться при этом неизменной: смерть.Таким образом, мы изобретательно открываем психику животных как новое неисследованное научное поле, в момент, когда та оказывается неприспособленной к смерти, которую для них готовят. Так же мы повторно открываем психологию, социологию, сексуальность заключенных в момент, когда все это становится невозможным, просто потому, что они уже сидят в тюрьме. Становится очевидным, что заключенный нуждается в свободе, сексуальности, "нормальности", чтобы выдержать тюрьму, так же, как индустриальные животные нуждаются в определенном "качестве жизни", чтобы нормально умереть. И в этом нет ничего противоречивого. Рабочий также нуждается в ответственности, самоуправлении, чтобы лучше соответствовать императиву производства. Все нуждаются в психической жизни для своей адаптации. Другой причины для пришествия психического, сознательного или бессознательного, не существует. И его "золотой век", который длится до сих пор, совпадает с невозможностью рациональной социализации во всех сферах. Ни гуманитарные науки, ни психоанализ никогда не появились бы, если бы каким-то чудом было возможно свести человека к "рациональным" типам поведения. Все это открытие психологического, сложность которого может расти до бесконечности, вызвано невозможностью эксплуатировать до смерти (рабочих), держать под стражей до смерти (заключенных), откармливать до смерти (животных), исходя из четкого закона эквивалентностей: столько-то энергии и времени = столько-то рабочей силы; такое-то преступление = такому-то эквивалентному наказанию; столько-то пищи = оптимальный вес и индустриальная смерть.Все эти вещи пробуксовывают, и тогда возникает психическое, ментальное, невротическое, психосоциальное и т.д., и не для того, чтобы разорвать это бредовое уравнение, но для того, чтобы восстановить скомпрометированный принцип эквивалентности.В итоге, оказавшись вьючными животными, они вынуждены были работать для человека. Как подопытные животные, они должны отвечать на вопросы науки. Как животные, предназначенные для потребления, они стали индустриальным мясом. Как соматизированные животные, они обязаны сегодня разговаривать на языке "психов", отвечать за свое психическое и за проступки своего бессознательного. С ними случилось все то, что произошло и с нами. Наша судьба никогда не расходилась с их судьбой, и в этом состоит горький реванш над Человеческим Разумом, который исчерпал свои силы, утверждая абсолютное преимущество Человеческого над Животным.Впрочем, животные получили свой статус бесчеловечности лишь в ходе прогресса рациональности и гуманизма. Логика, параллельная логике расизма. Объективное "царство" животных существует лишь с тех пор, как появился Человек. Повторение генеалогии их статусов относительно друг друга заняло бы слишком много времени, но пропасть, разделяющая нас сегодня, пропасть, которая позволяет посылать животных вместо нас в эти страшные миры внеземного пространства и лабораторий, пропасть, которая позволяет уничтожать виды, одновременно отправляя их в архивы, как отдельные экземпляры животных отправляют в африканские заповедники или в ад зоопарков, — потому что в нашей культуре место для них появляется лишь когда они мертвы, — и все это прикрыто расистской сентиментальностью (малыши-тюлени Бриджит Бардо), эта пропасть, разделяющая нас, стала следствием одомашнивания диких животных, так же как истинный расизм стал следствием введения рабства.Раньше животным был свойственен более священный, более божественный характер, чем людям. В первобытных обществах нет даже "царства" людей, и долгое время порядок животных остается порядком референции. Лишь животное достойно того, чтобы быть принесенным в жертву, как божество, и лишь потом, в нисходящем порядке, идет человеческая жертва. Люди классифицируют себя по происхождению от животного: так, индейцы бороро "является" попугаями ара. Это явление не принадлежит к логическому или психоаналитическому порядку — ни к психическому порядку классификации, к которому свел изображение животных Леви-Стросс (хотя то, что животные могли использовать язык, уже было фантастическим, это также было составляющей их божественности), — нет, оно означает, что бороро и ара являются частью одного цикла и что цикличность исключает любое разделение на виды и все те отличительные оппозиции, которыми мы мыслим. Структурная оппозиция - дьявольская, она разделяет и сталкивает различные тождественности: таково выделение Человеческого, которое отбрасывает животных в Нечеловеческое, — относительно цикла, то он символичен: он отменяет позиции в обратимой последовательности — в этом смысле бороро "являются" ара, так же как по утверждениям канаков мертвые прогуливаются среди живых. (Или к чему-то похожему стремится Делез со своим "животным становлением" и когда призывает: "Будь розовой пантерой!"?)Как бы там ни было, но животным всегда было присуще, до нашей эры, божественное или жертвенное благородство, описания которого находим во всех мифологиях. Даже убийство во время охоты еще остается символической связью, в противовес вскрытию с экспериментальной целью. Даже приручение еще остается символической связью, в противовес индустриальному выращиванию. Достаточно обратить внимание на статус животных в крестьянском обществе. При этом не следует смешивать статус доместикации, предусматривающий существование земли, клана, системы родства, в которую входят и животные, со статусом домашнего животного - единственного типа животных, оставшегося нам вне границ заповедников и мест выращивания, — собак, кошек, птичек, хомячков, переполненных любовью своих хозяев. Путь, который прошли животные от божественной жертвы к собачьему кладбищу, над которым льется тихая музыка, от священного вызова к экологической сентиментальности, достаточно говорит о вульгаризации статуса самого человека — что еще раз указывает на неожиданную взаимосвязь между ним и животными.Наше сентиментальное отношение к животным является особенно верным знаком нашего к ним презрения. Оно пропорционально этому презрению. Именно по мере своего отнесения к сфере безответственности, бесчеловечности животное становится достойным человеческого ритуала любви и защиты, точно так, как ребенок по мере своего отнесения к статусу наивности и инфантильности. Сентиментальность — это лишь бесконечно выродившаяся форма зверства, расистского сочувствия, нам надо унизить животных, чтобы вызвать сентиментальность по отношению к ним.Те, кто раньше приносил животных в жертву, не держали их за безмозглый скот. И даже люди средневековья, которые осуждали и наказывали их по всем правилам, были в этом гораздо ближе к ним, чем мы, которых такая практика шокирует. Тогда считали животных виновными: и это была форма их почтения. Мы же не считаем их ни за что, и именно на этой основе мы "гуманны" с ними. Мы больше не приносим их в жертву, мы не наказываем их, и мы гордимся этим, но это лишь потому, что мы одомашнили их, и даже хуже: потому, что мы создали из них радикально низший мир, который даже не заслуживает нашего правосудия, разве что нашу привязанность и на социальное милосердие; который даже не заслуживает наказания и смерти, разве что проведения экспериментов и забоя на мясо на скотобойнях.Именно резорбция любого насилия, которое творится относительно них, и составляет сегодня ужас животных. На смену насилию жертвоприношений, которое выступает "интимным" насилием (Батай), пришло сентиментальное или экспериментальное насилие, которое является насилием отстраненным.Ужас приобрел другое значение. Оригинальный ужас животных, объект террора и очарования, который никогда не бывает негативным, лишь амбивалентным, и является одновременно объектом обмена и метафоры — во время жертвоприношений, в мифологии, в геральдическом бестиарии и даже в наших снах и наших фантазмах, — этот ужас, сопровождающийся всевозможными угрозами и всевозможными метаморфозами, ужас, который втайне находит свое решение в живой культуре людей и является одной из форм альянса, мы обменяли на зрелищный ужас: ужас Кинг-Конга, вырванного из джунглей и превращенного в звезду мюзик-холла. Прежде культурный герой уничтожал зверя, дракона, чудовище — и из разлитой крови возникали растения, люди, культура; сегодня же животное Кинг-Конг приходит, чтобы опустошить индустриальные метрополии, приходит, чтобы освободить нас от нашей мертвой культуры, ставшей такой после того, как она вычеркнула из себя любой реальный ужас и разорвала заключенный с ним пакт (который выражается в фильме через примитивное подношение женщины). Глубинный соблазн фильма обусловлен именно этой инверсией смысла: вся бесчеловечность переходит на сторону людей, весь гуманизм переходит на сторону плененного зверя, и на сторону взаимного соблазна человека и животного, ужасного соблазна одного порядка другим, порядка человеческого и животного. Конг умирает потому, что ему удалось восстановить связь, через соблазн, с этой возможностью метаморфозы одного царства в другое, с этим кровосмесительным промискуитетом между животными и людьми, так никогда и не реализованным, разве что символически-ритуальным образом. В сущности, путь, который прошли животные, не отличается от пути безумия и детства, секса или негритюда. Логика исключения, лишения свободы, дискриминации и, обязательно взамен этого, логика реверсии, обратимого насилия, которое приводит к тому, что целое общество начинает равняться на аксиомы безумия, детства, сексуальности и низших рас (очищенных, следует сказать, от того радикального вопроса, на который они заставляют отвечать из самого средоточия своего исключения). Конвергенция цивилизационного процесса поражает. Животные, подобно мертвым и многому другому, прошли через этот непрерывный процесс приобщения через истребление, который заключается в том, чтобы ликвидировать, а затем заставить говорить исчезнувшие виды, и добиться-таки от них признания своего исчезновения. Заставить говорить животных, как заставляли говорить сумасшедших, детей, секс (Фуко). Это тем более иллюзорно в отношении животных, чей принцип неопределенности, к которому они принуждают человека с момента разрыва их союза, основывается на том, что они не разговаривают.Историческим ответом на вызов безумия стала гипотеза бессознательного. Бессознательное является тем логистическим средством, позволяющим осмысливать безумие (и, более широко, любое странное или аномальное образование) в системе смысла, открытой отсутствию смысла, и которая освобождает место для ужасов бессмысленного, отныне понятного благодаря использованию определенного дискурса: психика, импульс, торможение и т.д. Это сумасшедшие принудили нас к гипотезе бессознательного, но взамен этого мы толкнули их к этой ловушке. Ведь если поначалу Бессознательное будто оборачивается против Разума и несет ему радикальное разрушение, если оно, как кажется, лишь потенциально заряжено на разрыв с безумием, то со временем оно оборачивается против последнего, потому что оно — это то, что позволяет присоединить безумие к разуму более универсальному, чем классический.Сумасшедшие, когда-то немые, сегодня услышаны всеми: благодаря тому, что нашли способ расшифровки их сообщений, которые воспринимались раньше как абсурдные и непонятные. Заговорили дети, они уже больше не эти странные и одновременно малозначительные существа в мире взрослых — дети имеют значение, они превратились в означающее — не вследствие какого-то "освобождения" их речи, а потому, что разум взрослых получил более тонкие средства, чтобы отвести угрозу их молчания. Были услышаны также первобытные люди, к ним обращаются, прислушиваются, они больше не животные, и Леви-Стросс был прав, когда говорил, что их психологическая структура была схожей с нашей, психоанализ соединил их с Эдипом и либидо — сработали все наши коды, и они ответили на них. Они были погребены в молчании, теперь погребены в "говорении", "ином" конечно же, но под лозунгом "различия", как когда-то под лозунгом уникальности Разума, - не следует впадать в заблуждение, - это тот же порядок. Империализм разума, неоимпериализм различия.Главное при этом то, что ничто не избегает верховенства смысла, распределения смысла. Конечно, при всем этом никто с нами не разговаривает — ни сумасшедшие, ни мертвые, ни дети, ни дикари, и, по сути, мы ничего не знаем о них, но важно то, что Разум спас сою репутацию и что ничто больше не замалчивается.Но животные – они по-прежнему не говорят. В мире все возрастающего "говорения", в мире обязательства исповеданья и изъяснения, они единственные остаются немыми, и вследствие этого нам кажется, что они отступили далеко от нас, за горизонт истины. И именно поэтому мы находимся с ними в близких взаимоотношениях. Важна не экологическая проблема их выживания. Важной всегда была и до сих пор остается проблема их молчания. В мире, который стремится к тотальному высказыванию, в мире, собранном под гегемонией знаков и дискурса, их молчание приобретает все большее значение для нашей организации смысла.Конечно, их заставляют говорить, всевозможными способами, один небезневиннее другого. Они были носителями морального дискурса о человеке в баснях. Они поддерживали структурный дискурс в теории тотемизма. Они ежедневно передают свое "объективное" сообщение — анатомическое, физиологическое, генетическое — в исследовательских лабораториях. Они поочередно служили в качестве метафор для добродетелей и пороков, в качестве экологической и энергетической модели, механической и формальной моделью в бионике, фантазматическим регистром в бессознательном и, наконец, моделью полной детерриториализации желания в "животном становлении" Делеза (парадоксальная вещь: избрать животное моделью детерриториализации, тогда как оно является преимущественно существом, связанным с территорией).Во всех этих случаях — в метафоре, во время опыта, в модели, аллегории (не забывая про их пищевую "потребительскую стоимость") — животных обязывают высказываться. Они нигде не говорят по-настоящему, потому что лишь предоставляют те ответы, которых от них требуют. Это их собственный способ отсылать Человеческое к его циркулярным кодам, по которым мы становимся объектом анализа со стороны их молчания.Невозможно избежать реверсии, которая является следствием всякого исключения. Если отказать сумасшедшим в разуме, то это рано или поздно ведет к разрушению принципов разумности, — сумасшедшие, так сказать, берут отмщение. Если отказать животным в бессознательном, в подавлении желаний, в символическом (которое смешивается с языком), то это рано или поздно, можно надеяться, приведет к тому, что в результате чего-то подобного разъединению между безумием и бессознательным, под сомнение будет поставлена правильность этих концептов, — в том виде, в каком они управляют и отличают нас сегодня. Ведь если раньше преимущество Человека основывалось на монополии сознания, то сегодня оно основывается на монополии бессознательного.У животных нет никакого бессознательного, это общеизвестная вещь. Они, несомненно, видят сны, но это предположение биоэлектрического порядка, и им не хватает языка, который единственный способен сделать сон осмысленным, вписав его в символический порядок. Мы можем находиться во власти фантазий относительно них, проецировать на них свои фантазмы и верить, что находимся вместе с ними в этой мизансцене. Но это лишь потому, что нам так удобно, - в действительности животные непостижимы для нас: и в режиме сознательного, и в режиме бессознательного. Следовательно, речь идет не о том, чтобы силой преодолеть их непостижимость, а как раз наоборот, чтобы увидеть, в чем они ставят под сомнение саму эту гипотезу бессознательного и к какой другой гипотезе они нас принуждают. Вот в чем смысл, или нонсенс, их молчания.Вот в чем заключалось молчание безумных, которое привело нас к гипотезе о бессознательном, — вот в чем состоит сопротивление животных, которое заставляет нас менять гипотезу. Ведь если они непостижимы для нас и будут оставаться такими, мы все же живем с ними определенным образом в согласии. И если мы живем таким образом, то не под знаком общей экологии, в некой планетарной нише, являющейся лишь увеличенным измерением Платоновской пещеры, где призраки животных и природные стихии общаются с тенями людей, спасшихся от политической экономии, — нет, наше глубокое согласие с животными, даже с теми, которые исчезают, находится под объединенным знаком, с виду будто обратным, метаморфозы и территории.Кажется, нет ничего более стабильного в плане сохранения вида, чем животные, и все же они являются для нас символом метаморфозы, всех возможных метаморфоз. Нет ничего более странствующего, более кочевого с виду, чем животные, и все же их закон — это закон территории. Следует, однако, отделить от этого понятия территории все контрсмыслы. Речь вовсе не идет ни о расширенном отношении отдельного субъекта или группы к собственному пространству, своего рода органическому праву на частную собственность со стороны индивида, клана или вида, — именно таков фантазм психологии и социологии, расширенной до пределов общей экологии, - ни о разновидности жизненной функции, экологического пузыря, в котором в упрощенном виде представлена вся система потребностей. Территория — это и не пространство, в том значении свободы и присвоения, которое этот термин несет для нас. Ни инстинкт, ни потребность, ни структура (пусть даже "культурная" и "поведенческая"), понятие территории определенным образом противопоставляется также понятию бессознательного. Бессознательное — это "скрытая", подавленная и бесконечно разветвленная структура. Территория открыта и очерчена. Бессознательное — это место бесконечного повторения вытеснения и фантазмов субъекта. Территория же — это то место завершенного цикла происхождения и обменов — без субъекта, но и без исключения: цикл животный и растительный, цикл товара и изобилия, цикл происхождения и продолжения вида, цикл женский и ритуальный, — субъект отсутствует, и все находится здесь в постоянном обмене. Обязательства имеют здесь абсолютный характер, реверсивность тотальная, но здесь никто не испытывает смерти, потому что испытывает метаморфозы. Ни субъекта, ни смерти, ни бессознательного, ни подавления, потому что нет ничего, что препятствовало бы последовательному развитию форм.У животных нет бессознательного, потому что у них есть территория. У людей бессознательное появилось лишь после того, как они потеряли территорию. У них были отобраны одновременно территория и метаморфозы - бессознательное является той индивидуальной траурной структурой, где беспрестанно, и без надежды, переигрывается эта потеря, - и животные вызывают ностальгию по ней. Поэтому вопрос, который они ставят перед нами, будет звучать так: не живем ли мы уже сейчас, несмотря на влияние линейности и аккумуляции разума, несмотря на влияние сознательного и бессознательного, по грубым, символическим правилам цикличности и бесконечной реверсии в рамках ограниченного пространства? И идя дальше за идеальную схему, которая является схемой нашей культуры и, возможно, любой культуры вообще, схему накопления энергии и ее конечного высвобождения, не мечтаем ли мы скорее об имплозии, чем о взрыве, о метаморфозе, скорее, чем об энергии, о долге и ритуальном вызове, скорее, чем о свободе, о территориальном цикле, скорее, чем об... Но животные не задают вопросов. Они молчат.