Наши глаза случайно встретились. На меня выпукло смотрели серые, бесцветные глаза с выражением какой-то сознательной внутренней работы. Я как-то съежился и отвернулся.

Очевидно, он давно уже переживал что-то.

Сюртук у него был грязный и галстук смятой тряпкой болтался на шее.

Он вставил папиросу в обкуренный пенковый мундштук и два раза судорожно затянулся.

— Доктор, — начал он хриплым, трескучим голосом, — вот уже два дня, как у меня дома творится что-то неладное. Каждый вечер приходит она ко мне и вот тут…

Он опять глубоко затянулся.

Я психиатр. Здесь, за этим вот столом, я видел тысячи больных, одержимых видениями и галлюцинациями. Очевидно, передо мной один из таких.

— …Вот тут начинается самое страшное. Собственно, в том, что она приходит, нет ничего особенного, так как это моя дочь родная, единственная дочь, но каждый раз, как она уходит…

Снова глубокая затяжка.

— …Каждый раз, как она уходит, у меня начинается истерика. Но и тут нет ничего особенного. Наши семейные дела дают достаточный повод к этому…

Комната наполнилась густыми волокнами дыма. Меня начинал раздражать этот изнервничавшийся человек. Но иметь дело с такими людьми — моя профессия, и я решил терпеливо слушать.

— А третьего дня я убил ее, — как-то неожиданно разгораясь, вдруг выпалил он и снова потух.

Я подскочил в кресле.

— Послушайте, это слишком, — сказал я. — Вы говорите это мне, постороннему для вас человеку, обязанному по закону сообщать о преступлении. Я помогу вам, если вы чувствуете себя не совсем здоровым, но согласитесь — вы должны были заявить об этом властям, если не хотите скрывать преступление. А раз вы сказали мне…

— Да, но дело в том, что вчера она опять пришла ко мне.

Я понял, что имею дело с сумасшедшим. Мне стало стыдно своих слов, и я участливо посмотрел на своего собеседника.

— Не волнуйтесь, — мягко сказал я. — Не волнуйтесь и расскажите, как все это произошло. Мы все разберем, все обсудим…

Он горько усмехнулся.

— Да я нисколько и не волнуюсь. Вот вы меня считаете сумасшедшим, а между тем, вчера я видел ее собственными глазами, говорил с ней, а на прощанье поцеловал ее в знак примирения… А третьего для я убил, убил ее.

— Послушайте, — сказал я, — расскажите мне все подробно. Ну, как ваши дела с ней. Ведь я, — я коснулся его рукава, — ведь я вам хочу только добра. Доверьтесь мне!

Он помолчал. Меня начинала интересовать эта жалкая фигура. За пеленой из дыма сидел он, сгорбившись, и подавленно ворочал своими выпуклыми глазами. Папироса его потухла, он сбросил пепел и начал тихим-тихим голосом и растягивал слова:

— Еще лет десять тому назад был я свеж, юн и полон энергии. Волосы у меня были густые, бороду я брил и мог считаться если не красивым, то во всяком случае человеком, могущим обратить на себя внимание. И вот это внимание оказала мне красивейшая женщина нашего города. Все прекрасное, что может дать небо человеку, а в особенности женщине, все эго было у нее в изобилии. Идеально сложенная, с тонкими изящными чертами лица — она вся была, как богиня. Грациозный ум, искрящееся остроумие и глаза… Да, эти глаза отняли не одну ночь сна и у меня, да и у всех молодых людей нашего города… Но… Доктор, скажите, какая женщина прекрасна без «но». Точно для окончательной отделки вкладывает природа в душу идеальнейшей женщины что-нибудь порочное. И — странное дело! — ее порочность только обостряла ту страсть, которая охватила всех нас. А что Ольга была порочна — говорило в ней все. И ее зовущие глаза, и ее походка, вся такая сладострастная и пьянящая. Я опьянел, ее хмель опутал мое сердце и волю — и отрезвел я только некоторое время спустя, когда было уже поздно.

Он говорил плавно. Как-то странно было слушать эту связную речь из уст душевнобольного. Но я знал много подобных примеров и теперь, слушая его, я верил, что был он когда-то и юн, и бодр, и красив.

— Да, было поздно… Но я… я все же благодарен ей за те минуты, когда, охваченный безумным порывом, я осыпал ее поцелуями — и она мне отвечала. Она лгала. Теперь я это знаю. Но тогда… тогда я был счастлив. Пусть ласки ее были лживы, пусть вся она — олицетворение порока… Она за это наказана. А в то время я жадными глотками пил счастье и забывал все на свете. Мы уходили в дальний лес на той стороне Волги. Сосны приветливо гудели нам своими вершинами, ласково улыбались из-под елок грибы, все цвело и пело — и пела в душе моей любовь к ней, к этой… Ну да я, доктор, вас утомляю этими «поэзиями». Словом, я сделал ей предложение, она дала согласие — мы повенчались. А на другой день она мне изменила.

Передо мной развертывался роман обычного типа с пламенной любовью и «изменницей». Но в кресле у меня было так уютно, он рассказывал так увлекательно, что я слушал с удовольствием. Кроме того, я был уверен, что меня никто не ждет, так как звонка в прихожей я не слыхал.

Мой собеседник скрутил себе новую папироску и, затянувшись, продолжал:

— Она изменила мне и сделала это так цинично, так грубо, у меня же в доме, что я хотел тут же убить ее и умереть. И… и не мог сделать этого. Ее дьявольская красота, ее зовущие глаза сделали из меня зверя — и я схватил ее в объятия. Для меня начиналась жизнь, полная мучений. Каждый день я просыпался с мыслью убить ее — и каждый раз падал к ее ногам, покоренный ее красотой… и… порочностью. Это была тысяча и одна ночь Шехерезады. Только сказки, которые рассказывала мне жена, были чудесными гимнами телу, это был какой-то вихрь наслаждений страсти. Так продолжалось несколько месяцев — до тех пор, пока она не сообщила мне, что она беременна. И я решил убить ее на другой день после родов.

Я удвоил внимание.

— И я убил ее на другой день после родов. Бледная и изможденная, лежала она, когда я вошел к ней в комнату. И когда она увидела меня, увидела мой взгляд, она поняла все. Поняла… и страшный вопль огласил нашу маленькую спальню. Такой вопль, который стоит у меня в ушах все время, который я не мог забыть на каторге, который я слышу теперь…

Он схватил себя за голову и некоторое время молчал. Молчал и я, не желая тревожить беднягу.

— И я убил ее. О, как я был жесток! Я изуродовал это красивое тело, чтобы больше никто не увидел этой, хотя бы мертвой, красоты… никто… Я успел еще отдать дочь на воспитание женщине, которая уехала в Петербург. Я хотел, чтобы ничто не связывало меня с городом, в котором я перенес столько ужасного. Потом я заявил — и только неделю тому назад вернулся из Сибири, где был на каторжных работах долгие десять лет…

Он помолчал.

Приехал и убедился, что моим страданиям нет конца. Я разыскал дочь. Она служит в кондитерской продавщицей.

И я увидел «ее», увидел свою Ольгу, которую убил тогда в порыве гнева и отчаяния. Тот же овал лица, те же руки, тонкие и изящные! Манеры, рост — словом, все-все было в ней то же, что у матери…

Он застонал.

— О-о, ведь, я же убил ее. Убил… Ольгу… А когда третьего дня она пришла ко мне, я опять ее убил, и вот вчера…

Он заволновался и перестал говорить.

Я понял все. Очевидно, образ жены, воскрешенный похожей на нее дочерью, породил галлюцинацию вторичного убийства. Я решил им заняться, а пока просил его не волноваться и принимать то, что я ему пропишу. Он молча согласился, и я стал выписывать рецепт.

В приемной что-то стукнуло. Я удивленно поднял брови. Мой пациент поднялся.

— Простите, доктор, — сказал он расслабленным голосом, — я так вас утомил.

— Полноте, полноте, — ласково похлопал я его по плечу. — Скоро мы будем молодцами, опять сбреем бороду и помолодеем.

Он уныло улыбнулся. Я проводил его до передней и прошел через кабинет в приемную. Там никого не было.

Но то, что я увидел, заставило похолодеть мое сердце.

Я страстный любитель старинных миниатюр. В моей коллекции есть много экземпляров, которые вызывают зависть не у одного антиквария. Но я человек обеспеченный — и отклонял всякие предложения продать некоторые из них, хотя бы за очень круглую сумму.