— Что вы знаете?

Глаза начальника полиции выражали испуг:

«А вдруг этот прохвост назавтра накатает в газете? И опять разговоры с градоначальником, с прокурором».

— Да вы, собственно, про какое дело спрашиваете?

Но Сорокин не сразу ответил. Он приставил ладонь к уху, будто глуховат, и произнес: «Ась?».

Это произвело впечатление. Начальник полиции заерзал и, перегнувшись через стол, крикнул:

— По делу какому?

— А я почем знаю, по какому делу и сколько у вас дел.

— Ну, Терентий Иваныч, мы с вами друзья! Я ведь ценю прессу. Вы нам, мы вам. Вот что, дайте мне честное слово, только честное слово, что если вы что узнаете, то скажете мне раньше, чем будете печатать в газете.

— Люблю за это, а то что в прятки играть. Ей Богу, Степан Гаврилович, я ваше знамя вот как высоко держу!

В кабинет вошел изысканно одетый молодой человек, красивый высокий брюнет с пышными усами и черными глазами. Он холодно поздоровался с Сорокиным, так как недолюбливал его за злой язык.

— Что нового, Вячеслав Феликсович, по делу этого… как вам сказать, этого доктора Замшина? — спросил его начальник сыскной полиции.

— Нового ничего. Обыкновенное самоубийство. Почему взялись так газеты…

Чиновник удивленно повел плечами.

— Вот, убедились, что ничего нет. Итак, честь имею кланяться! — сказал Степан Гаврилович и протянул репортеру руку.

Сорокин вышел довольным из кабинета начальника сыскной полиции. Репортер боялся одного: что наряду с его расследованиями производит расследования Вячеслав Феликсович, который мог погубить все дело из-за точного исполнения инструкций начальника. Теперь Сорокин был спокоен. Из сыскной полиции он отправился к Шалимовой.

— Доброго утра, дорогая моя!

— Спасибо, что зашли. Я думала, что вы не исполните моей просьбы.

Через гостиную, обставленную тяжелой купеческой мебелью, Шалимова провела репортера в кабинет.

— Вы курите?

Елена придвинула к нему низкий круглый столик с принадлежностями для курения и сама закурила.

— У меня мужские привычки.

Она осторожно стряхивала с папиросы пепел.

В простенке между итальянскими окнами висел поясной портрет пожилого мужчины в поддевке.

— Это мой покойный батюшка. Мы родом из Печоры. Там у нас чугуноплавильный завод. Кроме брата, который управляет заводом, у меня не осталось никого из близких. Теперь приступим к делу.

С доктором Замшиным я познакомилась у свояченицы. Тогда он был бедный студент.

— Вот что я хотел спросить вас, Елена Николаевна. Я забыл вам сказать, что вчера, согласно вашего желания, я приступил к делу и посетил особняк, в котором жил покойный Замшин. Фекла, служанка покойного, не говорила ли вам о том, что по ночам в доме неспокойно? Какие-то привидения.

— Первый раз слышу от вас.

— Странно. Вообще должен заметить, что эта женщина мало внушает мне доверия.

— Что вы, она так предана мне!

— Как угодно, но я ей не верю и имею на это основание. Во-первых, почему она не сказала вам о привидениях, а сказала о них почему-то мне, человеку, которого впервые видела; во-вторых, у меня есть еще более веское основание.

И Сорокин торжественно достал из бумажника найденное им зеркальце.

— Вот, извольте видеть, сие я нашел возле калитки частокола, отделяющего особняк от парка. Вещичка эта, согласитесь, довольно изящная и имеет свой секрет.

Репортер открыл одну из крышек и показал Шалимовой портрет.

Шалимова при виде портрета побледнела и схватила за руку Сорокина.

— Это покойный доктор Замшин. В прошлом году я заказала миниатюру и негатив разбила.

Елена долго рылась в потайных ящиках бюро.

— Да он исчез. Кто же мог взять его? Нет, я не хочу верить тому, что Замшин изменял мне. Память о нем должна остаться святой для меня.

В прихожей раздался резкий звонок. Шалимова вздрогнула.

— Это он.

Она подошла к зеркалу и слегка попудрила лицо.

— Вы не говорите моему брату, как я познакомилась с вами, и вообще будьте осторожны.

— Лена, ты одна?

Не дожидаясь ответа, в кабинет вошел коренастый широкоплечий мужчина среднего роста, с русой, лопатой бородой и крючковатым носом, придававшем лицу хищный вид. Елена познакомила Сорокина со своим братом.

— Батенька мой, да ведь я читатель вашей газеты! Очень рад. Вот благодать! Как Бог натопил печку. Такая теплынь. А все-таки скажу, в Петрограде не то, что у нас на Печоре. Там благодать. Один воздух чего стоит, — этакий ароматный, ядреный. А ты чего, Лена, к моей жене не захаживаешь? Будет тебе хандрить. Не везет моей сестре на женихов.

Елена вышла из кабинета.

— Если насчет еды, то, сестрица, не беспокойся, потому я забежал на минутку! Женихи нынче не нравятся мне. Все это про честь и благородство говорят, а у меня уже такой порядок заведен, ежели кто про благородство свое, то наипервый мошенник.

Шалимов вышел и сейчас же вернулся, объявив Сорокину, что Елена уснула.

— Как вам нравится? А знаете что, поедем ко мне ужинать в контору.

Шалимов почти насильно увез с собой Сорокина.

Контора печорского чугуноплавильного завода помещалась в одном из новых домов на Каменноостровском проспекте. Шалимов втолкнул репортера в темную прихожую и, нащупав выключатель, зажег электричество. Во всех трех комнатах было много икон старинного письма в серебряных ризах. В приемной был накрыт белой скатертью большой круглый стол. Шалимов послал жену швейцара в «Аквариум» за ужином.

— Присаживайтесь. Черт побери этих баб! Я женился, когда мне было двадцать пять лет, то есть, меня женил папенька. У меня есть сын.

Шалимов принес из кабинета две фотографические карточки, — жены, миловидной женщины, и сына, мальчика-подростка, похожего на мать.

— Уже в гимназию ходит. А вы где познакомились с моей сестрицей?

Вопрос был задан неожиданно, будто ненароком. Сорокин оценил этот прием и, не моргнув глазом, солгал. Шалимов сделал вид, что поверил.

— Я буду с вами откровенен. Сестрица подозревает меня черт знает в чем. Будто я убил ее жениха, честное слово! Бог свидетель, я не желаю ей зла и не желал. Гостил на Печоре у нас этот Замшин, так себе докторишка. Кому что нравится. Знаете, из поповичей. Покойный был злой человек, обидчивый. Но раз сестра выбрала, что я могу поделать. Я не люблю соваться в бабьи дела. Пошли раз на охоту: значит, я, моя жена, Лена и доктор. Разбрелись вдоль берега в разные стороны. Берег скалистый, а скалы отвесные. Собаки тявкают. Слышу выстрел, а затем крики. Что такое приключилось? А надо заметить, год для нашей семьи был несчастный, — мать померла, а потом папенька. Выбегает Елена, бледная, губы трясутся, и кричит, чуть не убили ее жениха. Пуля шлепнулась как раз у его головы и задела шляпу. Кто выстрелил, до. сих пор не знаю. Жена говорит, что не стреляла, я тоже. После этого Елена и Замшин уехали в Петроград, а вслед за ними и я с женой. А тут новое несчастье с Замшиным. Я уверен, что она меня подозревает, с сыщиками возится. Прямо не смеет сказать, но по глазам вижу, что думает. А вам она ничего не говорила?

Шалимов впился в Сорокина глазами. Швейцариха принесла ужин.

— Милости просим! Так что ж вы скажете! Бывают же такие истории. Я, знаете, уважаемый человек. Состою в переписке с высокими особами.

Для доказательства Шалимов принес из кабинета папку с телеграммами.

Раздался звонок. Шалимов вышел в прихожую.

— А, это ты, Анюта! Видишь, в полном рассудке! Беседуем с представителем прессы.

Муж и жена вошли в комнату.

— Знакомьтесь! Моя супруга.

«Бог мой! Да это же незнакомка под синей вуалью. Так вот оно что!»

Сорокин сгорал от нетерпения проверить, не ошибается ли он, что жена Шалимова и есть та таинственная незнакомка, потерявшая зеркальце с портретом Замшина. Как раз Шалимова вызвали по телефону, находящемуся в кабинете.

— Если не ошибаюсь, сударыня, я имел удовольствие встречать вас?

— Разве?

И Анна Шалимова прямо посмотрела в глаза Сорокину. Ей было лет тридцать. Она вполне сохранилась. Это была худенькая шатенка с птичьим лицом и наивными глазами. Губы ее были тонкие, плотно сжатые, свидетельствующие о замкнутом характере.