Вот почему я не захотел принимать участие в этом пире, а отправился в непроглядной ночной темноте к шатру, где держали закованного в цепи Азиру. Стражники не посмели меня задержать – ведь я был лекарем Хоремхеба, и воины в лагере узнавали меня и считали человеком злобным и сварливым, готовым с самим Хоремхебом пререкаться самым вызывающим и ядовитым образом. Я отправился к Азиру, потому что у него сейчас не было ни единого друга во всей Сирии – у того, кто находится в плену, кто разорен и ждет позорной казни, не бывает друзей. Я отправился к нему, потому что знал, как он любит жизнь, и надеялся убедить его всем тем, чему я был свидетелем, что жизнь не стоит того, чтобы жить. Еще я хотел сказать ему как врач, что смерть легка, легче, чем боль, скорбь и страдание жизни, ибо жизнь подобна жгучим языкам пламени, а смерть – как темная вода забвения. Вот что я намеревался сказать ему, зная, что наутро ему предстоит умереть и что он не сможет уснуть в эту ночь, ибо слишком любит жизнь. И если бы он не захотел слушать меня, я бы просто молча посидел рядом с ним, чтоб ему не быть одному. Человеку ведь легко без друзей жить, а умирать без единого друга трудно, особенно если во все дни жизни ты был вершителем судеб и голова твоя была увенчана короной.

Итак, я пошел в шатер, где содержался закованный Азиру, ночью, потому что не хотел попадаться ему на глаза при дневном свете: я старался убраться с его дороги и закутал лицо платьем, когда его и его семью с позором доставили в лагерь Хоремхеба, – воины издевались над ним и закидывали его грязью и лошадиным пометом. А Азиру был гордым человеком и наверняка не захотел бы, чтобы свидетелем его унижения был тот, кто был свидетелем его могущества и славы в лучшие дни. Вот почему я избегал встречи с ним днем и только ночью, в непроглядной тьме, отправился к месту его заключения; стражники раздвинули копья и пропустили меня внутрь, говоря друг другу:

– Пропустим его, это лекарь Синухе, у него, должно быть, важное дело. Если его не впустить, он будет лаяться или того хуже – напустит на нас порчу и сделает бессильными, он злобный человек, и язык его жалит хуже скорпиона!

Войдя в темноту шатра, я сказал:

– Азиру, царь Амурру, примешь ли ты друга в канун своей смерти?

Азиру тяжело вздохнул, так что цепи его звякнули, и проговорил:

– Я больше не царь, и у меня нет друзей, но точно ли это ты, Синухе? Я узнаю тебя в темноте по голосу.

Я ответил:

– Да, это я, Синухе.

– Во имя Мардука и всех духов преисподней! Если ты Синухе, принеси огня, ибо мне уже опротивело валяться во тьме кромешной, а ведь скоро мне придется лежать в ней вечно. Эти проклятые хетты изорвали мое платье и искалечили мне руки и ноги пытками, так что у меня теперь малопривлекательный вид, но ты, как врач, видел и не такое, да и мне уже ни к чему стыдиться – что уж перед смертью стыдиться своего убожества! Так что принеси огонь, Синухе, чтобы мне видеть твое лицо и взять тебя за руку. Моя печень ноет, и из глаз льются слезы о моей жене и моих мальчиках. И если ты сможешь еще добыть крепкого пива, чтобы я мог смочить пересохшее горло, то завтра в преисподней я доложу тамошним богам о всех твоих добрых делах, Синухе. Сам я уже не смогу отплатить тебе даже за пиво, потому что хетты обобрали меня до последнего медяка!

Я велел стражникам принести и зажечь сальный светильник, потому что дым от факелов ел мне глаза и был неприятен своим запахом. Они принесли и зажгли, а пока они ходили, я взял у них припрятанный жбан сирийского пива, которое они потихоньку потягивали в темноте через соломинку, пользуясь тем, что Хоремхеб пировал и блюстители порядка смотрели на все сквозь пальцы. Азиру, кряхтя и постанывая, сел на землю, и я пристроил ему в рот соломинку, чтобы он мог тянуть из жбана пиво, густое от ячменных зерен и солода. И пока он жадно пил, я рассматривал его в дрожащем свете светильника: волосы его были спутаны и поседели, а роскошная борода вырвана клочьями, кое-где вместе с кожей, оттого что хетты пытали его. Пальцы на руках были раздавлены, ногти черны от крови, ребра переломаны, так что он стонал при каждом вздохе и плевал кровью. Вдосталь напившись и отплевавшись, он взглянул на огонек светильника и сказал:

– Такой мягкий и милосердный свет как раз для моих усталых глаз, так долго пребывавших в темноте. Но огонек дрожит и скоро погаснет, совсем как жизнь человека. Все же спасибо тебе, Синухе, за свет и за пиво, я с радостью отдарил бы тебя, но ты же знаешь – мне нечего больше дарить, мои хеттские друзья в своей алчности выломали даже мои зубы, которые ты оправил в золото!

Легко быть мудрым напоследок. Поэтому мне не захотелось вспоминать, как я остерегал его против хеттов. Я просто взял его искалеченные руки в свои и держал их, а он, опустив гордую голову, заплакал, и горячие слезы лились из его оплывших, подбитых глаз мне на руки. Потом он сказал:

– Я не стыдился смеяться и радоваться перед тобой в дни веселия и славы, что же мне стыдиться своих слез в дни скорби? Но знай, Синухе, что я плачу не из-за себя или своего утраченного богатства, не из-за царств, хотя я всегда ревниво держался за власть и земные богатства. Нет, я плачу из-за моей жены Кефтьи, я плачу из-за моего старшего прекрасного сына и из-за моего маленького нежного сыночка, ибо и им предстоит завтра умереть вместе со мной.

– Азиру, царь Амурру! – ответил я ему. – Вспомни о Сирии, ставшей как одна разверстая гниющая могила из-за твоей жажды власти! Из-за тебя, Азиру, погибли тьмы людей, а поэтому только справедливо и правильно, чтобы тебя, потерпевшего поражение, казнили завтра утром. И, может быть, правильно, что и твоя семья будет казнена вместе с тобой. Знай тем не менее, что я умолял Хоремхеба оставить жизнь твоей жене и сыновьям и предлагал ему богатые дары взамен, но он не согласился. Он не согласился, потому что хочет извести твое семя и имя и самую память о тебе в Сирии. Он не позволит даже предать твое тело могиле и хочет, чтобы его разорвали хищные звери. Он не желает, чтобы когда-нибудь потом люди собирались у твоей могилы ради дурного дела и клялись твоим именем, Азиру!

Выслушав меня, Азиру пришел в великий страх и сказал:

– Ради моего Ваала, Синухе! Принеси жертву из вина и мяса перед великим Ваалом Амурру после моей смерти! Иначе мне вечно придется страдать во тьме преисподней от голода и жажды. Принеси такую же жертву ради Кефтьи, которую ты когда-то любил, но ради нашей дружбы передал мне. Окажи такую же услугу моим мальчикам, чтобы я мог умереть со спокойной душой и не скорбеть из-за их участи. Я не хочу хулить Хоремхеба за его решение, ибо и сам я, наверное, поступил бы так же по отношению к нему и его близким, окажись они у меня в руках. Говоря по правде, Синухе, я плачу, но и радуюсь, что моя семья сможет умереть со мною вместе и наша кровь сольется воедино, а то там, в преисподней, я бы извелся, думая, что кто-то другой обнимает Кефтью на этом свете и прикасается к ее цветущему телу. Ведь у нее столько воздыхателей, столько стихотворцев воспевали ее роскошную красоту! К лучшему и то, что мои сыновья умрут: они родились царями и носили короны еще в колыбели. Я бы не перенес, если бы они стали рабами в Египте и страдали в рабстве!

Он опять принялся за пиво и даже чуть опьянел из-за своего плачевного состояния. Своими искалеченными пальцами он обирал с себя грязь и помет, которыми его осыпали, и говорил:

– Синухе, друг мой, напрасно ты коришь меня, говоря, что из-за меня Сирия стала как гниющая могила. Единственная моя вина в том, что я проиграл свое сражение и доверился хеттам. Воистину если бы я победил, я бы переложил вину за все зло, что случилось, на Египет, и мое имя славил бы каждый. Но раз я потерпел поражение, на меня валят все подряд и вся Сирия проклинает мое имя.

Он захмлелел от крепкого пива и, подняв свои окованные руки, схватил себя за седые волосы. Со стоном он вскричал:

– О Сирия, Сирия! Моя боль и надежда, моя любовь! Ради твоего величия старался я, ради твоей свободы я восстал, но в день моей гибели ты оплевываешь меня и проклинаешь мое имя! О прекрасный Библ, о цветущая Смирна, о лукавый Сидон и крепкая Яффа! О вы, города, сиящие подобно жемчужинам в моей короне, зачем вы отпали от меня? И все же моя любовь к вам слишком велика, чтобы я мог ненавидеть вас за ваше отступничество, ибо я люблю Сирию именно такой – лживой, жестокой, капризной, всегда готовой изменить. Род приходит и уходит, народы являются и исчезают, царства сменяют друг друга, слава и величие рассеиваются подобно дыму, но вы – живите, вы, прекрасные города, пребудьте вовеки, чтобы моему праху, развеянному ветром пустыни, прилететь и коснуться ваших камней!