Саша Кузнецова рассказывала: «Еду я в трамвае. Вдруг вожатый резко тормозит. Впереди какие-то крики, шум. Что случилось? Все вылезли из вагона, я тоже. Смотрю: на рельсах лежит человек. Пригляделась – спит! Пригляделась – Асатуров!»

Гоша – единственный из компании, кто умер, если можно так выразиться, естественной смертью: от цирроза печени. Впрочем, еще Марина, его жена. У нее во время диабетической комы отказали почки.

Тошина могила на Северном кладбище в Ростове – пример отчаянной бренности бытия: едва различимый в бурьяне холмик у самой дороги, по соседству с мусорной кучей, в ряду безликих бугорков с табличками «Неизвестный мужчина». Правда, на его собственной жестяной табличке написано «Игорь Буренин». Известный мужчина, стало быть.

Можно не врать себе: за Гошиной могилой никто не будет ухаживать. Его мама – Роза Соломоновна – умерла в далеком городе Львове, а Марина лежит неподалеку от Гоши, буквально в соседнем квартале. А мы, друзья, – такие, какие есть – неудачные друзья…

Гоша был гармоническим человеком: писал стихи, рисовал, шутил. После гармонических людей, как правило, ничего не остается. И от Гоши ничего не осталось. Только память.

Наше знакомство совпало с началом перестройки, на память он читал нам с Олей стихи Саши Соколова:

Вот умрет наша бедная бабушка,

Мы ее похороним в земле,

Чтобы стала она белой бабочкой

Через сто или тысячу лет.

Теперь сам Гоша стал белой бабочкой. Марина, конечно, тоже.

Они жили на Северном в большой квартире. Это был открытый дом. На протяжении многих лет они, наверное, ни разу не оставались одни. У них все время кто-то жил, или спал, или сидел на кухне. А кроме того, у них постоянно случались праздники.

Поскольку в доме пили практически непрерывно, Гоша тоже пил непрерывно. Но если гости все-таки менялись, то он оставался величиной постоянной.

Он был единственным, кто ни разу не бросал пить, не притормаживал, не делал перерывов – не видел в том необходимости. Да и незачем было. И честно умер от цирроза.

Последнее время мы не общались по причинам географическим и из-за глупостей, которые кажутся важными. А может быть, в этом и заключается печаль жизни: с годами мы становимся все меньше нужны друг другу. Хотя, казалось бы, должно быть наоборот.

Гошу Буренина часто разбивали параличи. Иногда целиком, иногда частично. Чаще всего отказывали ноги. В такие дни он лежал на диване, ему периодически подносили рюмку, он выпивал и спал.

Как-то идет у них с Мариной перманентная пьянка. Кто пьет, кто спит, кто по делам вышел. Кто вернулся и опять пьет. Квартира большая, места много.

Сергей Тимофеев куда-то отлучился. Возвращается и видит картину: в дальней гостиной пьют, в распахнутую дверь спальни виден лежащий на диване Жека-спонсор. А по коридору с кухонным ножом в руке к нему ползет как раз парализованный Гоша.

Тима спрашивает:

– Гошенька, старик, ты куда? Гоша ползет с трудом и бормочет:

– Пиздец ему! Все, блядь, ему пиздец!

Тима посмотрел: ползти Гоше еще далеко, да и ползет он медленно. Ну, думает, не беда. И пошел на кухню чего-нибудь перекусить.

Однажды Гоша решил повеситься, а ходить на тот момент он уже не мог. Заполз в туалет, привязал веревку к унитазу, надел петлю на шею и стал тянуть. Тянет-потянет – ничего не получается!

Положили его спать.

Решил как-то Гоша уйти от Марины. Лежит на диване и кричит ей правду!

Все вокруг собрались, сидят, пьют потихоньку, шутят. Марине надоело.

– Все, – говорит, – хочешь уходить? Уходи!

А на улице дождь, и уходить Гоше особенно некуда. Он подумал и говорит:

– Я ухожу! Но сначала я тебя убью! – Встал с дивана и пошел за инструментом.

Всем интересно, сидят, ждут. Вот входит Гоша с топором и начинает декларировать свои претензии. Топором размахивает. Ему говорят:

– Гоша, ляг!

Он тогда совсем обижается и кричит:

– А, блядь! Тогда я в окно выброшусь!

– Ладно, – говорят ему, – давай.

Бросил Гоша топор и головой в окно. Стекло разбил, но не вывалился, застрял. Стали его обратно тащить, изрезались все в кровь. А на Гоше ни царапины!

Сергей Тимофеев сидел на кухне, а Гоша Буренин спал в дальней комнате. Вдруг Тимофеев слышит: «Тима! Тима!» Пошел посмотреть.

Лежит Гоша на диване, ногу из-под одеяла высунул, смотрит на нее с ужасом и кричит:

– Тима! Мне пиздец!

– Что такое, Гошенька?

– Мне пиздец! У меня копыта растут!

– Ты что, старик! Спи!

– Вот же! Смотри, блядь, копыта! Ты что, не видишь? Смотри, я сейчас стену пробью! – И как даст ногой по стене.

И пробил.

День рождения Всеволода Эдуардовича Лисовского праздновали на набережной в «Ракушке». Это был самый короткий день рождения в мире. Он длился минут 20-25. Потом Гошу Буренина нужно было отвезти домой.

Марина стоит на обочине, ловит машину. В кустах лежит Гоша. Рядом с ним стоит Алексей Евтушенко и следит, чтобы Гоша не уполз. Подъезжает «Волга».

– Северный! – говорит Марина.

– Трояк, – отвечает водитель.

– Ладно, – говорит Марина, оборачивается и кричит: – Леша! Неси Гошу!

Из кустов высовывается Евтушенко.

– Пять! – говорит водитель. Марина кивает и кричит:

– Неси Гошу!

Леша лезет в кусты и вытаскивает Гошу.

– Червонец! – говорит водитель.

Всеволод Эдуардович Лисовский всегда был самым молодым, а долгие годы просто ребенком. Правда, очень одаренным, можно сказать вундеркиндом. И. пить начал задолго до совершеннолетия. Я помню, как после приблизительно пяти лет общения мы торжественно отметили Севино восемнадцатилетие.

Его карьера развивалась стремительно. В девятнадцать он стал самым молодым в СССР директором кинотеатра. А именно – кинотеатра «Комсомолец» – самого первого кинематографа в Ростове-на-Дону, помещающегося в красивейшем здании стиля модерн на главной улице города. Мы забегали в фойе и спрашивали у бабок-билетерш: «У себя?» И могли бесплатно посмотреть кинофильм. Но кинофильмы нас интересовали мало. В Севином директорском кабинете с огромным окном, за которым бежала улица Энгельса, мы распивали спиртные напитки. Забавно еще и то, что все в кинотеатре от сантехника до старушек-билетерш называли Севу на «вы» и Всеволод Эдуардович, а он всем тыкал и страшно матерился. Например, сидим мы у него, выпиваем. Открывается дверь, входит сантехник. В руке у него палка, на палке висят женские трусы, с которых течет вода.

– Вот, Всеволод Эдуардович, опять в бабском туалете трусы в унитазе застряли! Скока ж можно, Всеволод Эдуардович!

– Выйди, на хуй! – кричит Сева сердито. – Выйди, на хуй, немедленно! Зачем ты мне эту хуйню принес?!

– Так ведь засор, Всеволод Эдуардович!

Потом он работал администратором в областной филармонии и возил по районам концертные группы. Он надолго исчезал и появлялся неожиданно с крупной суммой денег. Его ждали.

– Сева не приехал?

– Уже, наверное, скоро приедет!

Когда он приезжал, начинался всеобщий праздник. Крупных сумм хватало ненадолго, и Сева снова отправляйся в сальские степи. Он как-то мухлевал с билетами, делал всякие приписки, и так успешно, что его даже чуть не посадили в тюрьму.

С родителями он жить, естественно, не мог и занимал в Доме Актера комнату. Из мебели там были кровать, стул и шахматная доска, превращенная в пепельницу. Всюду валялись рулоны непроданных билетов на концерты и самый разный мусор.

И в Доме Актера, и позже любое свое жилище Сева всегда приводит в гармонию со своим внутренним состоянием. Он исходит из концепции, что любая конструкция – суть напряжение, а равномерно распространенный хаос – абсолютный покой. В таком случае ему по душе покой. Хотя бы дома он может чувствовать себя покойно! Проще говоря, дома у него не то чтобы бардак, а такое, на что простому человеку не хватит воображения.