Ретия встала, остальные Девятеро последовали ее примеру, словно смерть была властелином, которого следует встретить с почтением. Лис склонился над вожаком, поцеловал его в обе щеки и выпрямился. Его лицо было чернее тучи.

Шакал не двигался. Даже страшные спазмы, колыхавшие грудь, прекратились; вдруг Сетис заметил, как левая рука Шакала стиснула край грубого покрывала. И тут Сетис почувствовал, как по его собственной тунике что-то ползет. Опустив глаза, он увидел скарабея. Тот расправил металлические крылья и взлетел.

Персида ахнула, Ретия от удивления широко распахнула глаза.

Жук облетел вокруг головы Шакала, потом упал на пол Лис в сердцах наступил на него каблуком, вложив в удар всю свою ненависть. Металлические крылья хрустнули.

Ретия склонилась над постелью, прислушалась и проговорила:

— Он не дышит.

Все молчали. Как будто своим молчанием могли вернуть его к жизни.

Его рука была холодная, странная. Не такая, как надо. Бога нельзя коснуться, подумала она. И поняла: если потянуть за руку, он поднимется из воды, она увидит его. Но эта мысль наполнила ее ужасом.

— Нет. Я справлюсь и сама.

«Ты уверена?»

— Да. Позволь мне сделать это.

«Тогда отпусти пальцы своего друга».

Содрогнувшись, она поняла. И раскрыла руку, почувствовала, как ослабли сжимавшие ее пальцы.

— Это Сетис? Неужели ты привел сюда Сетиса только за тем, чтобы помочь мне? — Ее трясло от злости. — Неужели ты мог так поступить?

Он, должно быть, улыбался. Улыбка слышалась в его голосе. А сказал он только три слова:

«Посмотри. Это Храм».

Он вырос из болота. Белый фасад мерцал, как будто сотканный из тумана; Мирани подошла ближе, ее туника коснулась каменной стены, и она поняла, что Храм настоящий. Полузатопленный дворец возносился над пологими зелеными лестницами. Колонны из резного гранита, каменные пилоны украшены изображениями древних богов.

Подойдя ближе, она поняла, почему дворец мерцает: его стены были усеяны стрекозами. Резные фигуры расцвечивались пятнами желтых и золотистых лишайников. По обе стороны от Мирани из болота вырастали длинные морды: дорогу обрамляли две шеренги каменных крокодилов, они скрывались в воде по самые глаза, на резных чешуйках поселились зеленые водоросли. Волны, поднятые ее движением, плескались о каменные бока хищных исполинов, и стрекозы, окутавшие их, взлетали, выписывая крыльями хитроумные зигзаги.

Но тут водились и настоящие звери: они притаились среди каменных изваяний, выставили над поверхностью крохотные глазки и внимательно следили за Мирани. Один из них приоткрыл громадные челюсти и зевнул, а потом с тягучим всплеском плюхнулся в воду. Мирани затаила дыхание.

Дойдя до лестницы, она стала медленно подниматься. Мокрая туника облепила ноги, в жарком воздухе клубился пар. Жужжала надоедливая мошкара. Отмахнувшись, Мирани в испуге остановилась: впереди, исполненный черной пустоты, зловеще темнел высокий прямоугольник дверного проема.

Она, крадучись, вошла.

Над ней высился Храм. Какая же она крошечная среди огромных камней! Стены внутреннего зала были расписаны яркими водяными лилиями, колонны пестрели иероглифами, вдоль проходов нескончаемой процессией шли колоссальные изваяния в мантиях, с кувшинами и посохами.

А посередине десять крутых ступеней вели к подножию исполинского трона. На троне сидело существо и взирало на нее. В руках оно, подобно Архонам былых времен, держало церемониальную плеть и крюк, белая накидка на поясе и коленях была расшита золотой нитью. Лицо существа скрывал пышный головной убор, увенчанный мордой крокодила, а на макушке сиял солнечный диск из чистейшего золота.

Из черных прорезей за ее приближением следили живые глаза.

Великан не ошибся: были и другие.

Они шли по равнине наказаний. Аргелин неумолимо тащил мальчика вперед, не останавливаясь ни на шаг, невзирая на его протестующие крики.

Тут человек стоял по шею в озере с вином, но стоило ему опустить голову, как темная сладкая жидкость уходила вниз. Там женщина усердно строила дом из влажного песка, но едва она заканчивала, как стены высыхали и осыпались. Пара стариков, невидимых друг для друга, катили по тропе камень. Они толкали его в разные стороны и не обращали внимания на Алексоса, пытавшегося им это объяснить. Писец трудился над длинным свитком, расстеленным на песке, как широкая дорога. Он непрерывно писал, что-то бормоча про себя.

— Что ты делаешь? — спросил Алексос, подтаскивая Аргелина ближе.

— Перевожу. — Писец не поднимал головы от иероглифов.

— Скоро ты закончишь?

Переводчик заморгал, потом в изумлении поднял глаза на нежданных гостей. Глаза были подслеповатые, светло-голубые. В зрачках, словно звездочки, мерцали желтоватые искры.

— Я не могу остановиться. Если прекращу — мир погибнет. Разве не видите? Это история нашего мира.

Несмотря на спешку, без устали гнавшую его вперед, Аргелин спросил:

— Это она тебе сказала?

— Это чистая правда. — Писец снова склонился над свитком Они заметили, что местами пергамент осыпался, был изгрызен жуками. На месте ярких картушей с древними именами зияли рваные дыры.

— Каким проступком ты заслужил такое наказание?

Ответил он не сразу. Быстро мелькало перо.

Потом сказал:

— Я перенес золотой дар из ее храма в сокровищницу моей семьи.

Аргелин невесело рассмеялся.

— Не слишком ли суровое наказание за мелкое воровство? Какие же ужасы она готовит мне? — И потащил мальчика дальше.

— Пойдем. Ты все равно не сможешь освободить всех.

— Я бы смог. — Алексос уныло плелся за ним. — Но ей это не понравится. А ведь ты не хочешь сердить ее, верно? Ты уже придумал, что ты сделаешь, когда мы придем к ней? Просить ее — бесполезно. А предложить ей ты ничего не можешь…

— У меня есть ты, чокнутый мальчишка. — Генерал вгляделся в расстилавшуюся впереди темную равнину. — И кое-что еще.

— Что же? — Казалось, Алексос сгорает от любопытства.

Генерал мрачно смотрел вперед.

— Любовь, — сказал он. — Жгучая, как лихорадка.

Голос звучал искаженно.

—  Он возвращается. Приходит в себя.

Он ощутил во рту сладковатый вкус и сразу узнал его. Это был вкус воды из Колодца Песен. Кто-то поднес эту воду к его губам, он отпил и вспомнил пригоршню хрустальной чистоты, которую торопливо проглотил там, за пустыней. Та вода растворила внутри него некий туго завязанный узел, унесла прочь оживших мертвецов из ночных кошмаров, помогла преодолеть извращенную ненависть к самому себе, отравлявшую ему сны.

Он поднял глаза на тройную маску Бога.

— Это ты? — прошептал он.

Но это был не Бог. Пелена перед глазами затрепетала и распалась; он очутился в комнате, залитой солнечным светом, и вокруг него стояли Сетис, Ретия и Лис.

Шакал облизал пересохшие губы. Его тошнило и трясло, он совсем обессилел, но не намеревался показывать этого никому. Он собрал все силы и выдавил холодную улыбку.

— Кажется, я еще не умер, — прошептал он.

Лицо в маске склонилось к Мирани.

— Не подходи ближе.

— Гермия?

— Ты знаешь, кто я такая.

Да, она знала. С длинных ногтей капала вода, синее платье мерцало и переливалось, как морские волны. Несмотря на влажную жару, Мирани содрогнулась. Царица Дождя бесстрастно взирала на нее сверху вниз.

— Это не Сады…

— Верно, не Сады. Там ты уже побывала. И сама это знаешь. — Крокодилья морда немного приподнялась; голос Царицы Дождя стал сумрачным. — Именно здесь ты и остановишь Аргелина.

Голос Мирани задрожал, но она храбро заявила:

— Но как? Убью его? Мы же и так все мертвы, разве нет?

Царица рассмеялась. От ее смеха содрогнулся Храм, по неглубоким лужицам на полу пробежала рябь. На платье к Мирани уселись стрекозы.