В конце концов холодная отчужденность чиновников убедила Шабо в том, что он проиграл. Оставалось разыграть последнюю карту.

– Эти предатели собираются завтра у меня дома в восемь часов вечера. – И он наконец назвал имена, надеясь, вероятно, впечатлить комитет высоким положением заговорщиков, трое из которых являлись членами Конвента, представителями партии Горы, причем один из них был в числе лидеров партии.

Итак, жалкий трусишка предал своих сообщников. Он назвал Базира, Делоне, Жюльена и банкира Бенуа в надежде, что его показания помогут ему спасти свою шкуру.

– Пришлите ко мне своих людей завтра вечером, и вы получите их всех. Я позабочусь о том, чтобы они не скрылись.

– И тем докажете свой патриотизм, – сказал Барер со странной улыбкой. – Но вы уверены, Шабо, что назвали всех?

У потрясенного Шабо вытянулась физиономия. Этот вопрос подразумевал, что он не сообщил комитету ничего нового. Значит, он успел сюда в самый последний момент. Еще немного, и за ним пришли бы.

– Да, я забыл еще одного, но он мелкая сошка. Это некий субъект по имени Моро.

– Ах да, – промурлыкал Барер, на породистом лице продолжала держаться непонятная улыбка. – Я уж думал, вы пропустили Моро. Что ж, теперь все понятно. Завтра, в восемь часов.

Остальные согласно закивали. Озадаченный Шабо переминался с ноги на ногу. Его не поблагодарили ни единым словом и все-таки, похоже, отпускали. Это было невероятно.

– Чего вы ждете, Шабо? – На этот раз вопрос задал Бийо-Варенн.

– Это все? – спросил Шабо растерянно.

– Если вам больше нечего сказать, то все. До завтра.

Шабо неуклюже вышел. Он чувствовал себя не хозяином, повернувшимся спиной к слугам, а скорее отпущенным лакеем.

По дороге домой его преследовала загадочная улыбка Барера. Что было на уме у этого наглеца? Может быть, он считал вчерашнее происшествие в Якобинском клубе достаточным основанием для того, чтобы задирать нос перед таким выдающимся патриотом, как Шабо? Проклятый аристократ! Да, Бертран Барер де Вьёзак[279] из Тарба по происхождению был дворянин. Он принадлежал к классу, который Шабо инстинктивно ненавидел с юности, как ненавидит низкородный тех, кто выше его по рождению. Да, это было упущение с его стороны: ему следовало уделить больше внимания господину де Вьёзаку. Ну ничего, он это исправит. Не пройдет и нескольких недель, как подлый аристократишка поплатится головой за свою надменность.

И каким образом он узнал, что Андре-Луи Моро участвует в деле?

Если бы Шабо знал ответ на этот вопрос, он не был бы столь уверен в своей способности расправиться в скором времени с Барером. Но он не подозревал, что на столе Комитета общественной безопасности со вчерашнего дня лежал полный отчет о махинациях с акциями Ост-Индской компании, представленный необыкновенно бдительным тайным агентом комитета Андре-Луи Моро. Не знал Шабо и того, что члены комитета уже обсудили план своих действий и его визит нисколько не повлиял на их решение.

Этот план несколько не совпадал с тем, что предложил Шабо. Правда, аресты действительно состоялись на следующий день, и как раз в восемь часов – только не в восемь вечера, а в восемь утра. Члены комитета не стали дожидаться, пока Шабо соберет заговорщиков вместе, и арестовали их порознь. Увидев пришедших за ним людей, Шабо сперва остолбенел, потом, разразившись яростной бранью, стал доказывать, что это ошибка, затем бурно запротестовал, вопя о депутатской неприкосновенности. Несмотря на это, его оттащили от маленькой Польдины, которая заткнула уши, чтобы не слышать непристойных ругательств мужа. Арестованы были все, кого назвал Шабо, за исключением одного лишь Андре-Луи Моро. В тот же час забрали еще одного человека – Фабра д’Эглантина, чье имя Шабо не упоминал. Однако Андре-Луи не преминул сделать это в своем отчете.

К полудню весь город уже лихорадило. Толпы наводнили сад Тюильри. Толпы шагали по улицам и вопили, требуя смерти для всех и вся. Толпы окружили помещение Якобинского клуба. Толпы ревели у здания Конвента. Рыночные торговки на галереях зала заседаний визгливо выкрикивали оскорбления в адрес отсутствовавших арестованных законодателей и требовали, чтобы им сообщили, кому они теперь могут доверять.

Вопрос этот в то утро был на устах у каждого патриота. Если Шабо изменил своему долгу, кому же тогда верить? Если Шабо злоупотребил своим положением, чтобы обмануть народ, кто же тогда честен?

В бурлящем людском потоке, затопившем улицы, крутились те, кто стремился еще больше разжечь гнев толпы и направить его в определенное русло. Их облик – от красных шапок на головах до деревянных башмаков на ногах – ничем не отличался от облика патриотов-простолюдинов. Они гневно кричали, что Франция сменила одних тиранов на других и последние еще более жадно пьют кровь несчастного народа. На террасе Фельянов озверевшая толпа схватила и растерзала какого-то щеголя, вся вина которого заключалась лишь в том, что он напудрил волосы. Какая-то мегера, увидев его, подняла крик, что он посыпает голову мукой в то время, когда у людей нет хлеба.

Положение становилось настолько угрожающим, что властям пришлось выпустить на улицы силы Национальной гвардии, чтобы восстановить хоть какое-то подобие порядка и защитить членов Конвента от народного гнева.

Де Бац оставался в своей комнате на улице Менар, чтобы любой из усердных агентов, занятых подстрекательской работой в городе, знал, где его найти. Барон нервно мерил шагами маленький салон, то и дело останавливаясь, чтобы послушать рев разъяренного Парижа. К его возбуждению примешивалось беспокойство за Андре-Луи, который ушел куда-то рано утром, ни словом не обмолвившись о том, куда и зачем идет.

Моро вернулся вскоре после полудня. Его бледность, поджатые губы и лихорадочный блеск в глазах свидетельствовали о плохо скрываемом возбуждении.

– Где вы были? – накинулся на него де Бац.

Андре-Луи сбросил плащ.

– Принимал благодарность от Комитета общественной безопасности. – И он наконец сообщил нахмурившемуся барону об отчете, представленном комитету два дня назад.

– Это сделали вы? – В недоверчивом тоне гасконца явственно проскользнула нотка обиды.

– Ну, нужно же мне было упрочить свое положение. Агенту следует что-нибудь делать, чтобы доказать свою полезность. После вчерашней вспышки в Конвенте я понял, что́ должно произойти. Я хорошо изучил Шабо. Он неизбежно предал бы сообщников, и мне нужно было его опередить. Так что я лишь ускорил то, что и так должно было случиться, – никому не навредив и при этом не без пользы для себя. Я очень предусмотрителен, Жан.

– И очень скрытны, – с досадой произнес де Бац. – Почему вы не поделились своей уверенностью со мной?

– Боялся, что будете возражать. Вы иногда бываете довольно упрямы. К тому же я не обязан был рассказывать об этом. Вот, рассказываю сейчас. Мог и вовсе ничего не сообщать.

– Благодарю за откровенность. Кого же вы выдали в своем отчете?

– Всех, на кого, как я предполагал, донесет Шабо, – за исключением Бенуа. С ним, я надеялся, можно повременить, но Шабо сдал и его. Это можно было предвидеть. Впрочем, Бенуа еще, быть может, сумеет спастись. У остальных же нет ни единого шанса.

Потом Андре-Луи объяснился несколько подробнее и сумел немного рассеять досаду барона. Однако де Бац продолжал упрекать друга в излишней скрытности.

– Разве я где-нибудь допустил промах? – защищался Андре-Луи. – Послушайте, что творится на улицах! Боже мой, да мы с вами, Жан, подняли бурю, которую непросто будет усмирить.

И он был прав. В «Монитёр» можно прочесть о волнениях, прокатившихся в последующие дни. В Конвенте гремели яростные речи, обличавшие коррупцию. Законодатели всеми силами старались восстановить пошатнувшееся доверие народа, о чем свидетельствует сама формулировка обвинения, предъявленного Шабо и его сообщникам: «казнокрадство и заговор с целью очернить и уничтожить революционное правительство».