— О да, господин мой, я считал одной из житейских радостей возможность кой-когда повеселиться с хорошими друзьями. К сожалению, кошелька моего хватает только на то, чтобы предложить друзьям арбузы и другие столь же дешевые угощения: однако мы довольствуемся и этим, и можно себе представить, насколько бы веселее мы были, будь у нас побольше денег.

Смелый ответ пришелся по вкусу шейху, и он не мог удержаться от смеха.

— А который же юноша — купец? — продолжал он расспросы.

Молодой купец ответил:

— Я вижу, о повелитель, что старец, дабы развлечь вас, пересказал вам все наши глупости. Если ему удалось развеселить вас, то я доволен, что послужил вам утехой. Что же касается музыки и пляски, то, признаюсь, нелегко отыскать другую забаву, которая так же радовала бы мне душу. Но не подумайте, о повелитель, что я порицаю вас, ежели вы…

— Довольно, не продолжайте! — молвил шейх, улыбаясь и подняв руку. — Вы хотите сказать: каждому свое. Но там я вижу еще одного; это, верно, тот, что стремится к странствиям? Кто вы?

— Я художник, о господин, — ответил юноша, — я расписываю красивыми видами стены покоев или изображаю их на холсте. Поглядеть чужие края — моя заветная мечта, ибо там можно увидать много чудесных местностей, а потом воспроизвести их, а, как правило, в рисунке виденное всегда выходит красивей, чем то, что выдумал сам.

Шейх смотрел на статных юношей, и взгляд его был строг и угрюм.

— Когда-то у меня тоже был любимый сын, — сказал он, — теперь он был бы того же возраста, что и вы. Вы могли бы быть ему товарищами и спутниками, и все ваши желания удовлетворились бы сами собой. С одним он читал бы, с другим внимал музыке, с третьим приглашал бы друзей и пировал, а вместе с художником я бы отпустил его в прекрасные страны и был бы спокоен, что он возвратится домой. Но Аллах судил иначе, — я не ропщу и подчиняюсь его воле. И все же в моей власти исполнить ваши желания, дабы вы с радостным сердцем покинули дом Али-Бану. Вы, мой ученый друг, — продолжал он, обращаясь к писцу, — отныне будете жить в моем доме и ведать моими книгами. Разрешаю вам приобретать все, что захотите и сочтете полезным; единственной вашей обязанностью будет рассказывать мне то интересное, что вы вычитаете в книгах. Вам же, любителю веселых пиров, предлагаю ведать в моем доме увеселениями. Сам я, правда, живу уединенно и безрадостно, но мой долг и сан требуют, чтобы время от времени я созывал многочисленных гостей. Вы будете распоряжаться всем вместо меня и, если хотите, приглашать своих друзей и, разумеется, угощать их кой-чем получше арбузов. Купца я, правда, не могу отвлекать от его дела, приносящего ему деньги и почет; но каждый вечер, молодой мой друг, в вашем полном распоряжении будут мои танцовщики, певцы и музыканты. Наслаждайтесь игрою и танцами вволю. А вы, — обратился он к художнику, — должны повидать чужие края и изощрить зрение. Мой казначей выдаст вам для первого странствия, к которому можете приступить завтра же, тысячу золотых, двух лошадей и раба. Отправляйтесь, куда влечет вас сердце, а если увидите что красивое, зарисуйте для меня.

Юноши не могли опомниться от изумления, онемели от радости и благодарности. Они хотели облобызать пол у ног великодушного шейха, но он не допустил этого.

— Благодарите не меня, — сказал он, — а мудрого мужа, рассказавшего мне про вас. Меня он тоже порадовал знакомством с четырьмя такими веселыми юношами, как вы.

Дервиш Мустафа тоже отклонил благодарность юношей.

— Вот видите, — сказал он, — никогда нельзя судить слишком поспешно: разве я преувеличивал, говоря о благородстве шейха?

— Послушаем последнего раба из тех, что я отпускаю сегодня на волю, — прервал Али-Бану, и юноши направились на свои места.

Теперь встал тот молодой невольник, что привлек всеобщее внимание ростом, красотой и мужественным взглядом; он поклонился шейху и звучным голосом начал так:

О господин! Те, что говорили передо мною, рассказали диковинные истории, слышанные ими в чужих краях; к стыду своему, должен сознаться, что не знаю ни единого рассказа, достойного вашего внимания. Но ежели вам не покажется скучным, я расскажу о чудесной судьбе моего друга.

На том корабле алжирских пиратов, откуда вызволила меня ваша щедрость, находился юноша моего возраста, как мне казалось, рожденный не для невольничьей одежды, которую он носил. Остальные несчастные на нашем корабле были либо людьми грубыми, водить компанию с которыми мне не хотелось, либо чужеземцами, языка которых я не понимал; поэтому, когда выпадала свободная минутка, я охотно проводил ее с тем юношей. Звали его Альмансором, и, судя по выговору, он был родом из Египта. Мы услаждали свой досуг, и вот однажды напали на мысль поведать друг другу свою судьбу, и история моего товарища по несчастью оказалась гораздо интересней моей.

Отец Альмансора был знатным вельможей и жил в Египте, в городе, которого он мне не назвал. Дни детства Альмансор провел в довольстве и радости, окруженный всей земной роскошью и вниманием… Но в то же время он не был изнежен и рано воспитал свой ум, ибо отец его, человек мудрый, наставлял его в добродетели, а учителем его был знаменитый ученый, преподававший ему все, что необходимо знать юноше. Альмансору шел десятый год, когда из-за моря пришли франки и напали на его народ.

Отец мальчика, верно, чем-то не угодил им, так как однажды, когда он собирался на утреннюю молитву, пришли франки и сначала потребовали у него в залог его преданности франкскому народу жену, а когда он не захотел отпустить ее, они силой увели к себе в лагерь его сына.

Во время рассказа молодого невольника шейх прикрыл лицо, а по зале пробежал ропот недовольства. «Как смеет, — восклицали друзья шейха, — как смеет этот юнец говорить столь необдуманно и своими рассказами не врачевать, а растравлять рану Али-Бану, как смеет он не рассеивать, а увеличивать его скорбь?» Надсмотрщик над рабами тоже разгневался на дерзкого юношу и велел ему умолкнуть. Молодой же невольник удивился и спросил шейха, уж не его ли рассказ вызвал его недовольство? При этих словах шейх выпрямился и молвил:

— Успокойтесь, друзья, как может этот юноша знать о моей горькой доле, ведь под этой кровлей он провел всего три дня! Разве при тех ужасах, что чинили франки, разве не могло и с другим случиться то же, что и со мной, разве сам Альмансор не мог быть… но рассказывай дальше, мой милый юноша!

Молодой невольник поклонился и продолжал:

— Итак, юного Альмансора отвели в лагерь к франкам. В общем, жилось ему там неплохо, так как один из военачальников позвал его к себе в палатку и забавлялся ответами мальчугана, которые ему переводил толмач; он позаботился, чтобы тот не терпел недостатка в одежде и пище. Но Альмансор сильно тосковал по отце с матерью. Он проплакал много дней, однако слезы его не тронули франков. Затем франки снялись с лагеря, и Альмансор было думал, что ему позволят вернуться домой; но не тут-то было: войска передвигались, воевали с мамелюками, а Альмансора таскали повсюду за собой. Когда же он молил полководцев и военачальников отпустить его домой, они отказывали ему в этом и говорили, что он взят в залог верности его отца. И так он много дней провел с ними в походе.

Но вдруг по войскам прокатилось волнение, не ускользнувшее от мальчика; всюду толковали о свертывании, о возвращении домой, о посадке на корабли, и Альмансор был вне себя от радости, ибо теперь, когда франки возвращались к себе на родину, теперь, верно, отпустят и его. Войско с обозом потянулось к берегу моря, наконец, показались и суда, стоящие на якоре. Войска принялись грузиться на корабли, но ночь наступила раньше, чем успела погрузиться хотя бы часть войска. Как ни боролся Альмансор с дремотой, — ведь каждую минуту он ждал, что его отпустят домой, — все же под конец на него напал глубокий сон, и он подумал, что франки подмешали ему чего-нибудь снотворного в воду, ибо когда он проснулся, яркое солнце светило в комнатку, в которой он не был, когда засыпал. Он вскочил со своего ложа, но как только очутился на полу, сейчас же упал, так как пол качался ау него под ногами, а кругом все ходило ходуном и вертелось. Он поднялся и, держась за стены, побрел из комнаты.