Когда Петер заметил, как все его уважают, он от гордости и радости совсем перестал владеть собой. Он стал разбрасывать деньги полными пригоршнями и щедро оделял ими бедных, — он хорошо помнил, как и его когда-то угнетала бедность. Искусство короля танцев было теперь посрамлено сверхъестественными фокусами нового танцора, и Петер был почтен прозвищем царя танцев. Самые смелые игроки воскресных дней не решались играть так крупно, как играл он, но зато он и проигрывал много. И чем больше он проигрывал, тем больше становилось у него денег; дело обстояло точь-в-точь так, как он того потребовал от Стеклянного Человечка — он пожелал иметь всегда столько же денег в кармане, сколько их было у Эзехиэля, а как раз ему-то Петер и проигрывал свои деньги; и когда он проигрывал двадцать-тридцать гульденов зараз, они тотчас появлялись у него в кармане, как только Эзехиэль прятал свой выигрыш к себе. И понемногу в игре и в разгуле он зашел дальше всех самых распутных парней Шварцвальда, и его чаще стали звать Петером-Игроком, чем царем танцев, ибо теперь он играл и по будням. От этого его стекольный завод стал постепенно приходить в упадок, и в этом было виновато неумение Петера. Стекла он велел выдувать сколько только было возможно, но ему не удалось купить вместе с заводом секрета, куда его лучше всего сбывать. В конце концов, он не знал, куда ему девать такое количество стекла, и он продал его за полцены кочующим торговцам, только чтобы оплатить рабочих.
Раз вечером шел он из кабака домой, и, несмотря на огромное количество вина, выпитого им, чтобы развеселиться, он с тоской и ужасом думал о развале своего дела; и вдруг он заметил, что кто-то шагает рядом с ним; он оглянулся и увидал Стеклянного Человечка. Он ужасно рассердился и разгорячился и стал уверять и клясться, что старик виноват во всех его несчастьях.
— Что мне теперь делать с лошадью и повозочкой? — воскликнул он. — На что мне завод и все стекло? Даже когда я был только жалким угольщиком, мне и то жилось веселее и у меня не было забот; а теперь, того и гляди, пожалует начальник округа, опишет мое имущество и продаст за долги с публичного торга.
— Так, — сказал Стеклянный Человечек, — так! Значит, это я виноват в том, что ты несчастлив? И это благодарность за мои благодеяния? Кто велел тебе высказывать такие глупые желания? Ты захотел стать стекольным мастером, а куда девать свое стекло, не подумал. Разве я не говорил тебе, чтобы ты желал осторожнее? Сообразительности, Петер, ума тебе не хватило!
— Какое там сообразительности и ума! — кричал тот. — Я нисколько не глупее всякого другого и докажу это тебе, Стеклянный Человечек, — и с этими словами он грубо схватил человечка за ворот и закричал — Попался, хранитель клада в зеленом еловом лесу! А третье желание я выскажу сейчас, и ты мне его исполнишь: чтобы сейчас же, на этом самом месте, было мне дважды сто тысяч звонких талеров, и дом, и… ай-ай! — закричал он и замахал рукой, так как лесной человечек превратился в раскаленное стекло и горел в его руке ослепительным пламенем. Самого же человечка нигде не было видно.
Много дней подряд напоминала ему распухшая рука о его неблагодарности и глупости; но потом он заглушил свою совесть и сказал: «Да же если они и продадут мой стекольный завод и все, у меня все-таки останется толстый Эзехиэль; пока у него по воскресеньям бывают деньги, они будут и у меня».
Оно, конечно, так, Петер, — а вот когда у него денег не будет? Так оно и случилось в один прекрасный день, и странная вышла вещь, с точки зрения арифметики. Раз в воскресенье подъехал он к кабаку, а люди высунули головы из окон, и один из них сказал: «Вот приехал Петер-Игрок», а другой: «Да, царь танцев, богатый стекольный мастер». А третий покачал головой и молвил: «С богатством-то дело плохо; поговаривают о крупных долгах, а в городе говорили, что начальник округа ждать не собирается и скоро опишет его имущество». А богатый Петер тем временем чинно и важно поклонился гостям, слез с повозки и крикнул:
— Эй, хозяин «Солнца»! Добрый вечер! Что, толстый Эзехиэль уже здесь? — И низкий голос ответил ему:
— Входи, входи, Петер, место тебе оставлено, а мы здесь и уже засели за карты. — Тогда Петер Мунк вошел в кабак, тотчас сунул руку в карман и понял, что Эзехиэль основательно снабжен деньгами, так как его карман был полон доверху.
Он подсел к столу к товарищам и то выигрывал, то проигрывал; и так они играли, пока остальные честные люди, с наступлением вечера, не разошлись по домам; те же продолжали играть при свечах, пока, наконец, два других игрока не сказали:
— Теперь довольно, пора домой к жене и детям. — Но Петер-Игрок предложил толстому Эзехиэлю остаться; тот долго не соглашался, но, наконец, воскликнул:
— Хорошо, я пересчитаю свои деньги, а потом будем бросать кости. Ставка — пять гульденов, ниже не стоит, детская игра. — Он вынул кошель и насчитал сто гульденов наличными, и Петер-Игрок знал теперь, сколько у него денег, — ему и считать не понадобилось. Но если до того Эзехиэль выигрывал, то теперь он терял ставку за ставкой и при этом отчаянно ругался. Он бросал кости, и Петер тотчас бросал вслед за ним, и каждый раз на два очка больше. Эзехиэль выложил, наконец, на стол свои последние пять гульденов и крикнул:
— Еще раз! А если я и сейчас проиграю, я все равно не сдамся, — тогда ты одолжишь мне из своего выигрыша, Петер. Один честный человек всегда помогает другому.
— С большим удовольствием, хоть сто гульденов! — проговорил царь танцев, радуясь своему выигрышу, а толстый Эзехиэль встряхнул кости и выбросил пятнадцать.
— Так! — крикнул он. — Теперь посмотрим! — Но Петер выкинул восемнадцать очков, и знакомый хриплый голос позади него проговорил: «Это была последняя ставка!»
Он оглянулся и увидал за собой гигантскую фигуру Голландца Михеля. Со страху выпустил он из рук деньги, которые хотел было спрятать в карман. Но толстый Эзехиэль не видел лесного духа и требовал, чтобы Петер-Игрок одолжил ему на игру десять гульденов; как во сне, опустил он руку в карман, но денег там не оказалось; он поискал в другом кармане, но и там ничего не было; он вывернул карманы наизнанку, не ни одного геллера не выпало из них, — и тут только вспомнил он свое первое желание, чтобы у него всегда было столько же денег, как у толстого Эзехиэля. Его богатство рассеялось, как дым.
Хозяин и Эзехиэль с удивлением глядели, как он обыскивал свои карманы и все никак не мог найти денег; они не хотели верить, что денег у него больше не было; когда же они, наконец, сами обыскали его, они рассвирепели, стали клясться, что Петер-Игрок — злой волшебник и что он колдовством переправил свои и выигранные деньги к себе домой. Петер стойко защищался, но улики были против него; Эзехиэль говорил, что расскажет об этом по всему Шварцвальду, а хозяин обещал ему завтра чуть свет сходить в город и объявить Петера Мунка колдуном, — и он хотел бы, добавил он, видеть, как его, Петера, сожгут. Потом они в ярости накинулись на него, сорвали с него кафтан и вытолкали за дверь.
Ни звездочки не светило на небе, когда Петер уныло пробирался к себе домой, и все-таки он различил темную фигуру, шагавшую рядом с ним и наконец проговорившую: «Песенка твоя спета, Петер Мунк, конец твоему великолепию, и я мог это тебе сказать еще тогда, когда ты знать меня не хотел и побежал к глупому стеклянному карлику. Вот видишь, что бывает, когда не слушают моих советов. Но попробуй, обратись ко мне, я готов принять в тебе участие. Кто обращался ко мне, еще ни разу не раскаивался. Если тебя не пугает дорога, я завтра целый день буду на еловом холме, приходи и вызови меня.» Петер отлично понял, кто с ним говорил, и ужас овладел им. Он ничего не ответил и бросился бежать.
Эти слова рассказчика были прерваны шумом, донесшимся снизу из харчевни. Слышно было, как подъехал экипаж, несколько голосов требовало огня, кто-то громко и настойчиво стучал в ворота, завыли собаки. Комната, отведенная извозчику и ремесленникам, выходила на дорогу; все четверо гостей вскочили и бросились к окнам, чтобы поглядеть, что случилось. При слабом свете фонаря им удалось разглядеть остановившуюся перед харчевней большую карету; видно было, как какой-то высокий человек помогал двум женщинам в вуалях выйти из экипажа, как кучер в ливрее отпрягал лошадей, а слуга отстегивал чемодан.
