— Пожаловал? — проговорил он со смехом. — А с тебя никак шкуру содрать хотели и продать кредиторам? Но ты не бойся; все твои несчастья пошли, как я уже сказал, от маленького Стеклянного Человечка, от этого отступника и ханжи. Если дарить, так уж дарить как следует, а не как этот скряга. Однако пойдем, — продолжал он и повернул в лес, — пойдем ко мне домой, там увидим, сговоримся ли мы.

— Сговоримся? — подумал Петер. — Что же он может с меня потребовать, о чем нам сговариваться? Или я должен ему послужить, — иначе что же это может быть?

Они поднялись сначала по крутой лесной тропинке и очутились вдруг перед темным, глубоким, отвесным ущельем; Голландец Михель сбежал со скалы, словно это была пологая мраморная лестница; и тут Петер чуть было не лишился чувств, так как тот, очутившись внизу, вырос вдруг в целую колокольню и протянул ему руку длиною с багор, а на конце ее была ладонь величиною со стол в харчевне, и крикнул голосом, который прозвучал снизу, как погребальный колокол:

— Садись ко мне на руку и крепко держись за пальцы, не бойся, ты не упадешь! — Петер, дрожа от страха, сделал, что тот ему приказал, сел на ладонь и ухватился за большой палец великана.

Он спускался глубоко вниз, но, к удивлению Петера, темнее не становилось, наоборот, дневной свет в пропасти как будто усиливался, но глаза Петера долго не могли к нему привыкнуть. Голландец Михель, по мере того как Петер спускался, делался все меньше и стоял теперь в своем прежнем виде перед домом не хуже и не лучше, чем обыкновенный дом богатого шварцвальдского крестьянина. Горница, в которую он ввел Петера, ничем не отличалась от горницы других людей, разве только казалась нежилой.

Деревянные стенные часы, громадная изразцовая печь, широкие скамьи, утварь на полках вдоль стен были здесь такие же, как и везде. Михель указал ему место за большим столом, вышел и опять вернулся с кружкой вина и стаканами. Разлив вино по стаканам, он начал беседу, стал рассказывать Петеру о радостях жизни, о чужих странах, о красивых городах и реках, так что Петера под конец ужасно потянуло повидать всё это, в чем он откровенно и признался Голландцу.

— Если б во всем твоем теле было достаточно мужества и сил предпринять что-нибудь, то все же два-три удара глупого сердца заставили бы тебя задрожать; и потом оскорбление чести, несчастья, — но зачем разумному парню обращать внимание на такие вещи? Почувствовала ли что-нибудь твоя голова, когда тебя недавно обозвали обманщиком и негодяем? Или, может быть, у тебя заболел живот, когда приехал начальник округа, чтобы выгнать тебя из дома? Ну, скажи-ка, что у тебя болело?

— Сердце, — отвечал Петер, положив руку на грудь, где билось сердце, и ему показалось, будто оно тоскливо ворочается в нем.

— Прости меня, но ты много сотен гульденов выбросил дрянным нищим и прочему сброду, и к чему? За это они призывали на тебя божье благословение и желали тебе доброго здоровья, — ну, а стал ты от этого здоровее? На половину этих выброшенных денег ты бы мог держать при себе врача. А благословение? Нечего сказать, хорошее благословение, когда на имущество накладывают арест, а тебя самого выгоняют. А что понуждало тебя каждый раз, когда какой-нибудь нищий протягивал тебе свою рваную шляпу, опускать руку в карман? Сердце, опять-таки сердце, а вовсе не глаза и не язык, не руки и не ноги, — только сердце; ты, как это правильно говорят, принимал все слишком близко к сердцу.

— Но разве можно привыкнуть, чтобы было по-другому? Я стараюсь сейчас изо всех сил подавить в себе сердце, а оно все-таки бьется и болит.

— Еще бы! — со смехом отвечал тот. — Бедняга, тебе с ним не справиться. Отдай-ка ты мне эту маленькую трепещущую вещицу и увидишь, как хорошо тебе будет.

— Отдать вам мое сердце? — в ужасе воскликнул Петер. — Но ведь я же умру на месте? Ни за что!

— Да, конечно, если б кто-нибудь из ваших господ хирургов захотел вырезать из твоего тела сердце, ты бы сразу умер; у меня же совсем другое дело; войди сюда и убедись сам. — При этих словах он встал, отворил дверь в соседнюю комнату и ввел туда Петера. Сердце его судорожно сжалось, когда он переступил порог, но он не обратил на это внимания, так как зрелище, представшее перед ним, было необычайно и поразило его. На многочисленных деревянных полках стояли стеклянные сосуды, наполненные прозрачной жидкостью, и в каждом сосуде лежало сердце; к некоторым сосудам были приклеены записки, и на них стояли имена, которые Петер с любопытством стал читать; вот тут было сердце начальника округа в Ф., вот сердце толстого Эзехиэля, сердце короля танцев, сердце главного лесничего; тут было шесть сердец хлебных скупщиков, восемь сердец вербовщиков, три сердца ростовщиков— одним словом, это было собрание почтенных сердец этой округи.

— Погляди-ка, сказал Голландец Михель, — все они отбросили от себя треволнения и горести жизни; ни одно из этих сердец не бьется больше от страха или огорчения, и их бывшие владельцы прекрасно себя чувствуют, спровадив из дома беспокойного гостя.

— Да, но что же теперь у них в груди? — спросил Петер, которому от всего виденного делалось дурно.

— Вот это, — отвечал тот, выдвинул ящик, достал оттуда и протянул ему каменное сердце.

— Вот как — сказал Петер, не в силах сдержать дрожь, пробежавшую у него по спине. — Сердце из мрамора? Но послушайте, господин Голландец Михель, от него, небось, в груди делается холодно.

— Конечно, но это очень приятный холод; зачем сердцу непременно быть горячим? Зимой это тепло все равно тебе не поможет, — вишневая наливка куда лучше греет, чем горячее сердце; а летом, когда и без того душно и жарко, — ты не поверишь, как приятно холодит тогда такое сердце; и, как я уже говорил, ни страх, ни тревога, ни глупая жалость и никакие другие неприятности не мучают этого сердца.

— И это все, что вы можете мне дать? — спросил недовольный Петер. — Я рассчитывал получить деньги, а вы хотите дать мне камень.

— Ну, я думаю, ста тысяч гульденов хватит тебе на первое время; если ты умно ими распорядишься, то ты скоро станешь миллионером.

— Сто тысяч! — радостно воскликнул бедный угольщик. — Да не колотись ты так неистово в моей груди, скоро я с тобой разделаюсь! Хорошо, Михель, давайте сюда камень и деньги, а беспокойного жильца можете вынуть из футляра.

— Я так и думал, что ты парень с головой, — отвечал Голландец, дружески улыбаясь. — Давай-ка выпьем еще, и затем я выплачу тебе деньги.

И, усевшись за стол, они принялись за вино, пили и снова пили, пока Петер не погрузился в глубокий сон.

«Угольщик Мунк Петер очнулся при веселых звуках почтового рожка, — и что же? — Он сидел в прекрасной карете, катившейся по широкой дороге, а когда выглянул из окна, увидал в голубой дали позади себя Шварцвальд. Сначала он никак не мог поверить, что это он и не кто другой сидит в карете, потому что даже платье на нем было уже не то, в каком он был вчера, а вместе с тем он так хорошо все помнил; наконец он перестал размышлять и воскликнул: «Конечно же, я угольщик Мунк Петер и не кто другой, это несомненно!»

Он дивился на самого себя, что ему совсем не грустно было оттого, что вот он в первый раз покидал свою тихую родину, леса, в которых он так долго жил; даже думая о матери, оставленной им в нужде и без всякой помощи, он не мог выдавить из глаз ни единой слезинки, не мог даже вздохнуть, так как все стало ему глубоко безразлично. «Ах, конечно, — сказал он сам себе, — слезы и вздохи, тоска по родине и грусть, — все это идет от сердца, но благодаря Голландцу Михелю у меня теперь холодное, каменное сердце».

Он приложил руку к груди, но там было тихо, и ничто не шевелилось. «Если он и относительно ста тысяч так же хорошо сдержал слово, как с сердцем, то это меня радует», — сказал он и принялся осматривать свою карету. Он нашел множество всякой одежды, какую только мог пожелать себе, но денег не было; наконец попалась ему на глаза сумка, а в ней много тысяч талеров золотом и в виде чеков на торговые дома во всех крупных городах. «Все вышло, как я хотел», — подумал он, уселся поудобнее в угол кареты и покатил.