– Боюсь, эта роза не подойдет к моему платью, к тому же племянник гофмейстера прислал мне настоящие драгоценности, а всякому известно, что драгоценности дороже цветов.

– Ах, как вы неблагодарны! – гневно воскликнул Студент и швырнул розу на землю.

Роза упала в дорожную колею, и по ней проехало колесо телеги.

– Неблагодарна? – возмутилась девушка. – Какой же вы грубиян! Да и кто вы такой, в конце концов? Всего лишь студентишка. Сомневаюсь, чтобы у вас были такие же серебряные пряжки на туфлях, как у племянника гофмейстера.

Она встала со стула и пошла в дом.

«Какая все-таки глупость эта Любовь, – размышлял Студент, возвращаясь домой. – От нее и наполовину нет той пользы, какую получаешь от изучения Логики, ибо любовь ничего не доказывает, сулит тебе то, что никогда не сбывается, и заставляет верить в нереальные вещи. В сущности своей она совершенно непрактична, а так как мы живем в практический век, то вернусь я лучше к Философии и займусь изучением Метафизики».

И, возвратившись к себе в комнату, он достал большую пыльную книгу и принялся штудировать ее.

Это произошло в день рождения Инфанты. Ей исполнилось двенадцать лет, и солнце, будто радуясь этому событию, ярко светило в дворцовых парках.

Хоть она и была Инфантой, принцессой испанской, день рождения она, как и дети простолюдинов, отмечала лишь один раз в году. Поэтому вся страна молилась о том, чтобы погода в этот день была ясной и солнечной. И день в самом деле выдался на редкость погожий. Полосатые тюльпаны на высоких стеблях стояли навытяжку, словно длинные шеренги солдат, и, с вызовом поглядывая через газон на розы, громко, чтобы те могли их услышать, восклицали: «Мы ничем вас не хуже!» С цветка на цветок перепархивали пурпурные бабочки, поблескивая золотистой пыльцой на крыльях; из трещин в стене выползли маленькие ящерицы и, застыв в грациозных позах, грелись на ослепительно белом солнце; от нестерпимого зноя растрескивались плоды гранатов, обнажая свои кровоточащие красные сердца. Бледно-желтые лимоны, в изобилии свисавшие с почерневших от времени переплетов решеток, выстроившихся по всей длине сумрачных аркад, разрумянились под щедрым солнечным светом, а на магнолиях раскрылись цветки, огромные, шарообразные, словно выточенные из слоновой кости, наполнив воздух сладким, густым ароматом.

А сама маленькая принцесса прогуливалась вместе со своими друзьями по террасе. Пройдясь несколько раз в одну сторону, затем в другую, они затеяли игру в прятки – благо недостатка в каменных вазах и старых, замшелых статуях, за которыми удобно прятаться, на террасе не было. В обычные дни ей разрешалось общаться только с детьми своего ранга, так что она вынуждена была играть в одиночестве, но в день ее рождения делалось исключение, и, по распоряжению Короля, она могла приглашать к себе своих юных друзей – всех, кто ей нравился. Была какая-то горделивая грация в плавных движениях этих стройных испанских детей. Головы мальчиков украшали шляпы с большими перьями, на плечи были накинуты короткие развевающиеся плащи; девочки одной рукой придерживали шлейфы своих длинных парчовых платьев, а другой заслоняли глаза от солнца огромными серебристо-черными веерами. Но Инфанта была самой из них грациозной, и одежда ее отличалась особенно безукоризненным вкусом, насколько это позволяла тяжеловесная мода того времени. Ее мантия была из серого атласа, нижняя часть платья и широкие рукава с буфами щедро расшиты серебром, а жесткий корсаж усыпан рядами отборных жемчужин. При каждом шаге из-под ее платья выглядывали крохотные туфельки, украшенные крупными красными розетками. В руке она держала большой кружевной веер розовато-жемчужного цвета, а в волосы, золотистым ореолом обрамлявшие ее бледное маленькое лицо, была вдета прекрасная белая роза.

Из окна дворца за играющими детьми грустно наблюдал Король. Сзади стоял его брат, дон Педро Арагонский, которого он ненавидел, а рядом сидел великий инквизитор Гранады,[1] его духовник. Король был даже печальнее, чем обычно. Глядя на Инфанту, то с детской серьезностью раскланивающуюся с придворными, то смеющуюся, закрывшись веером, над приставленной к ней мрачной герцогиней Альбукеркской, он думал о матери девочки, молодой Королеве, которая, как ему казалось, совсем недавно приехала из веселой Франции. Через полгода после рождения дочери, увянув среди мрачного великолепия испанского двора, она отошла в иной мир, так и не успев во второй раз увидеть цветущий миндаль в саду и сорвать плоды со старой искривленной смоковницы, стоящей в самом центре поросшего теперь травой внутреннего двора замка. Король, любовь которого к Королеве была поистине безгранична, не мог примириться с тем, что могила навеки скроет от него облик любимой, и один мавританский врач забальзамировал ее, в награду за что ему даровали жизнь, которой Святая палата[2] собиралась лишить его, как поговаривали, за еретические мысли и по подозрению в колдовстве. Тело Королевы покоилось теперь на устланном гобеленами катафалке в дворцовом склепе из черного мрамора, и она выглядела точно так же, как в тот ветреный мартовский день, почти двенадцать лет назад, когда ее водрузили туда внесшие гроб монахи. Неизменно раз в месяц, плотно завернувшись в темный плащ, с притушенным фонарем в руке, Король входил в склеп и, опустившись на колени у изголовья катафалка, печально взывал к покойной супруге: «Mi reina! Mi reina!»[3] Порой, в нарушение формального этикета, определяющего в Испании манеру поведения каждого человека и даже ограничивающего пределы скорби для самого Короля, он в безысходном горе лихорадочно сжимал ее бледные, украшенные драгоценностями руки и покрывал исступленными поцелуями ее холодное, накрашенное лицо, пытаясь пробудить ее к жизни.

Сейчас он смотрел в окно, а видел ее, свою Королеву, такой, какой она впервые предстала перед ним в замке Фонтенбло.[4] Тогда ему едва исполнилось пятнадцать лет, а она была и того моложе. Вскоре они были по всей форме обручены папским нунцием[5] в присутствии французского короля и всего его двора, и он возвратился в Эскориал,[6] увезя с собой локон золотистых волос и память о детских губах, на мгновение прильнувших к его руке, когда он садился в карету. Затем последовало бракосочетание, спешно совершенное в Бургосе, маленьком городке на границе обеих стран, и состоялся грандиозный, при огромном стечении народа, въезд в Мадрид, где, согласно обычаю, отслужили торжественную мессу в церкви Ла-Аточа, после чего с невиданным дотоле размахом свершили аутодафе,[7] для чего в руки светской власти было передано почти триста еретиков – среди них много англичан, – которые и были сожжены на площади.

Король безумно любил свою Королеву, и это, как многие считали, шло во вред интересам страны, воевавшей в то время с Англией за владения в Новом Свете. Он не отпускал ее от себя ни на шаг, из-за нее забросил государственные дела, с поразительной слепотой, присущей людям, находящимся под влиянием страсти, не замечая, что пышные церемонии, которыми он старался доставить ей удовольствие, лишь усиливают ее загадочную болезнь. Когда она умерла, Король на какое-то время словно лишился рассудка. Нет никаких сомнений, что он официально отрекся бы от престола и удалился бы в большой монастырь траппистов[8] в Гранаде, номинальным приором которого он являлся, если бы не боялся оставить маленькую Инфанту во власти брата, поражавшего своей жестокостью даже привычную ко всему Испанию и повинного, как подозревали многие, в смерти Королевы через посредство отравленных перчаток, приподнесенных ей во время ее пребывания в его арагонском замке. Даже по истечении трех лет официального траура, объявленного во всех испанских владениях специальным королевским эдиктом, Король останавливал любые разговоры своих министров о новом супружестве, и, когда сам Император направил к нему послов с предложением руки своей племянницы, прекрасной эрцгерцогини Богемской, он велел передать их повелителю, что Король Испании уже обвенчан со Скорбью, и, хотя она не принесет ему потомства, он любит ее больше Красоты; ответ этот стоил его короне богатых нидерландских провинций, которые вскоре восстали против него, подстрекаемые Императором и руководимые фанатиками реформистской церкви.