Однако Томас никак не мог уразуметь, каким образом чаша, из которой Христос принимал последнее причастие, могла попасть к римскому центуриону? Еще менее понятным было то, как она оказалась у Ральфа Вексия.

Он закрыл глаза, раскачиваясь взад-вперед, уязвленный стыдом из-за своего неверия. Недаром отец Хобб все время называл его Фомой Неверующим.

«Ты не должен искать объяснений, — неоднократно повторял он, — потому что Грааль — это чудо. Оно непостижимо, ибо превыше любого понимания и истолкования».

«C'est une tasse magique»[8], — добавила тогда Элеонора.

Томасу очень хотелось верить, что это действительно волшебная чаша. Ему хотелось верить в то, что Грааль существует, только он недоступен человеческому зрению, находится где-то позади пелены неверия; это вещь, наполовину видимая, мерцающая, чудесная, парящая в свете и ослепляющая. Он хотел верить, что однажды она материализуется и из этой чаши, в коей пребывали вино Причастия и кровь Христова, проистекут мир и исцеление. Однако, если Господь хочет, чтобы повсюду царил мир, если он хочет, чтобы болезни были побеждены, почему Он скрывает Грааль? Отец Хобб отвечал на это, что человечество недостойно обладать такой святыней, и Томас задавался вопросом, правда ли это. Может быть, кто-то из людей все же достоин? И весьма вероятно, подумал Томас, что если Грааль действительно обладает какой-то магией, то он неизбежно должен усиливать недостатки и достоинства тех, кто стремится им обладать. Отец Хобб в своих поисках стал еще более благочестивым, а тот странный священник и его зловещий слуга — еще более коварными. Это похоже на одну из тех хрустальных линз, с помощью которых ювелиры увеличивают детали, над которыми трудятся, только Грааль высвечивает характеры. «А не высветил ли он что-то и во мне?» — задумался Томас. Он вспомнил, что не очень-то рвался жениться на Элеоноре, и неожиданно зашелся в рыданиях. Так он, кажется, не плакал с самого дня ее смерти. Юноша раскачивался туда-сюда, скорбь его была глубока, как бившееся о каменистый берег море, и лишь усугублялась ощущением того, что он — грешник, которому нет прощения и чья душа обречена на адские муки.

Молодой Хуктон тосковал по умершей возлюбленной и ненавидел себя, он чувствовал свою опустошенность, одиночество и обреченность и потому горько рыдал на руинах родной деревни.

Потом пошел дождь, равномерный, но сильный. Новый плащ промок насквозь, Томас и Робби мигом продрогли. Когда их пробрало до костей, они развели в старой церкви костер, слабо мерцавший и шипевший под струями дождя, но дававший хоть какое-то тепло.

— А водятся здесь волки? — спросил Робби.

— Вроде бы да, должны водиться, — ответил Томас, — правда, я ни одного не видел.

— А у нас в Эскдейле они есть, — заявил шотландец, — и ночью их глаза светятся красным огнем.

— Зато здесь в море водятся чудовища, — рассказывал Томас. — Иногда их тела выбрасывает на берег, и еще на прибрежных утесах находят огромные кости. Порой даже в спокойные дни рыбаки не возвращаются из моря, и все понимают, что их сожрали чудовища. — Он поежился и перекрестился.

— Когда умер мой дед, — сказал Дуглас, — волки кружили вокруг дома и выли.

— А большой у вас дом?

Шотландец, похоже, удивился этому вопросу. Подумав, он кивнул.

— Да уж, не маленький. Мой отец — лэрд...

— Лорд?

— Ну, вроде того.

— Он не участвовал в последнем сражении?

— Он потерял ногу и руку еще при Бервике. Поэтому нам, сыновьям, приходится сражаться за него. Я самый младший из четырех сыновей. Теперь уже троих, — поправился он, вспомнив о Джейми и перекрестившись.

Они дремали, просыпались, ежились от холода, а на рассвете Томас пошел обратно к излучине, посмотреть, как вдоль неровного морского берега забрезжит серый свет нового дня. Дождь прекратился, холодный ветер разметал верхушки волн. Серый свет перешел в мертвяще-белый, а когда чайки закричали над длинной каменистой отмелью, где на возвышении излучины он нашел подгнившие остатки четырех столбов, — в серебристый. Когда Томас покидал деревню, этих столбов здесь не было, но, увидев под одним из них наполовину погребенный под песком желтоватый осколок черепа, Хуктон догадался, что это один из арбалетчиков, убитых им из длинного черного лука в ту памятную Пасху. Четыре столба, как раз по одному на мертвеца. Юноша предположил, что четыре головы были насажены на эти столбы и смотрели в море, туда, откуда приплыли, пока чайки не выклевали им глаза и не содрали плоть до самых костей.

Он устремил взгляд на разрушенную, лежавшую в руинах деревню, но никого там не увидел. Робби по-прежнему находился внутри церкви, из которой тянулась крохотная струйка дыма. Томас был на берегу совсем один, если не считать чаек.

На Липпском холме не было даже овец, домашнего скота или коз. По хрустевшей под сапогами гальке лучник направился назад и, уже отойдя от моря, сообразил, что зачем-то унес с собой обломок вражьего черепа. Он зашвырнул кость в речушку, туда, где раньше подтапливали, чтобы избавиться от крыс, рыбацкие лодки, и неожиданно ощутил сильный голод. Вернувшись к оставленной возле двери церкви седельной суме, Томас извлек оттуда кусок ржаного хлеба и твердого сыра.

Теперь, при дневном свете, когда он мог их как следует разглядеть, стены церкви показались ему ниже, чем помнились по прежним временам: возможно, жители соседних селений потихоньку разбирали их, увозя на телегах пригодный для починки домов или амбаров камень. От внутреннего убранства церкви не сохранилось ничего, только какие-то обугленные деревяшки: все заросло крапивой, терновником и прочими сорняками.

— Меня здесь чуть было не убили, — сказал Томас шотландцу и описал, как он, пока налетчики ломились в церковную дверь, выбил ногой восточное окно и выпрыгнул на погост. Тогда, перебираясь через алтарь, он еще раздавил ногой серебряный сосуд для богослужений.

Может, та серебряная чаша и была Граалем? Эта мысль вызвала у него смех. То был просто серебряный кубок с выгравированным на нем гербом Вексиев, тем самым, который теперь был прибит к луку Томаса. Это все, что осталось от старого кубка, который, конечно же, не имел никакого отношения к Граалю. Грааль был несравненно древнее, непостижимее и внушал трепет.

Алтаря давно уже не существовало, но в крапиве, на том месте, где он когда-то стоял, нашлась мелкая глиняная чаша. Раздвинув ногой сорняки, Томас поднял сосуд, вспоминая, как отец перед богослужением наполнял его облатками, накрывал льняным покровом и спешно нес в церковь, гневаясь, если встречные поселяне не обнажали головы и не кланялись при виде символа священного таинства. В тот день, вскочив на алтарь, чтобы удрать от французов, он спихнул эту чашу вниз, и вот надо же, она осталась там, где упала. Юноше даже подумалось, что было бы неплохо взять ее с собой, однако он сокрушенно улыбнулся и снова закинул чашу в сорняки. Лучникам следует путешествовать налегке.

— Кто-то идет, — предупредил его Робби, хватаясь за меч своего дядюшки.

Томас поднял лук и достал из мешка стрелу, но тут раздался топот копыт и лай охотничьих собак, с плеском перебегавших реку, высунув языки из зубастых пастей. Бежать было поздно, и когда псы устремились к ним, юношам оставалось лишь вжаться в стену.

— Аргос! Мойра! Назад! Ведите себя прилично, черт вас возьми! — заорал всадник на своих псов, подкрепив свои слова щелканьем кнута у них над головами. Животные, однако, упорно прыгали на Томаса, но не кусались, а, напротив, виляли хвостами да норовили лизнуть в лицо.

— Ортос! — рявкнул хозяин на третьего пса и уставился на Томаса. Он не узнавал молодого человека, но собаки того признали, и всадник силился понять, в чем тут загвоздка.

— Джейк, — произнес Томас.

— Сладчайший Иисус! — воскликнул тот. — Вы только гляньте, что принес нам прибой! Аргос, Ортос! Фу! Прочь, паршивцы, кому сказано!