Оказывается, его выкупили. Через неделю после исчезновения Томаса и два дня спустя после того, как их отряд вернулся в Ла-Рош-Дерьен, в гарнизон явился посланец под белым флагом. Он привез письмо от Бернара де Тайллебура, которое было адресовано сэру Уильяму Скиту.

«Отдай нам книгу отца Ральфа, — говорилось в письме, — и Томас из Хуктона вернется к своим друзьям». Уилл Скит попросил, чтобы ему прочитали и перевели послание, но, не имея ни малейшего представления, о какой книге речь, спросил мессира Гийома. Тот, в свою очередь, обратился к Робби, а Робби — к Жанетте. На следующий день шотландец отправился в Ронселет.

Потом приключилась двухнедельная задержка, потому что нужно было доставить из Нормандии брата Гермейна. Де Тайллебур настоял на этой мере предосторожности, потому что попечитель скрипториума видел книгу и мог подтвердить, что англичане их не обманывают.

— Вот такие дела, — завершил свой рассказ Робби.

Томас уставился в потолок. Интуиция подсказывала ему, что книгу не следовало отдавать врагам, путь даже благодаря этому он остался жив и находился теперь в безопасности.

— Книгу-то они получили, — продолжил Робби с нескрываемым злорадством, — но мы кое-что в нее от себя добавили. — Он ухмыльнулся. — Сперва мы переписали целиком все, что было, а потом добавили туда всякой заумной чуши, чтобы заморочить им головы. Запутать их и сбить с толку. Понимаешь? А тот сморщенный старый монах так ничего и не заметил. Вцепился в эту книгу, словно голодный пес в кость.

Томас поежился. Он чувствовал себя раздетым, обесчещенным и чуть ли не оскопленным. Его унизили, сломали, превратив в вечно трясущееся от страха, скулящее существо. Он не произнес в ответ ни звука, но по лицу его текли слезы. Все тело его болело. Томас даже не знал, где он. Лишь помнил, что его привезли обратно в Ла-Рош-Дерьен и подняли по крутому лестничному пролету в эту маленькую комнатку под крутыми стропилами крыши. Стены здесь были наспех оштукатурены, а в головах кровати висело распятие. Сквозь мутное стекло пробивался грязный буроватый свет.

Робби продолжал рассказывать ему о вставках, которые они от себя добавили в книгу отца Ральфа. Дуглас похвастался, что это он придумал, и после того, как Жанетта скопировала книгу, дал волю своей фантазии.

— Только представь, я там написал, что на самом деле Грааль в Шотландии. Пусть эти сукины дети порыщут среди вереска, здорово, а?

Он рассмеялся, а когда заметил, что Томас не слушает, все равно продолжил говорить. Потом в комнату вошел еще кто-то и утер с лица Томаса слезы. Это была Жанетта.

— Томас? — позвала она. — Томас?

Он хотел рассказать ей, что видел ее сына и общался с ним, но не мог найти слов. Ги Вексий предупредил Томаса, что ему захочется умереть, когда его будут пытать, и это была правда, но самое удивительное, что Хуктон до сих пор мечтал о смерти. Если лишить человека гордости, подумал Томас, то он останется ни с чем. Самым ужасным было воспоминание не о боли и даже не о том, как он униженно молил о пощаде, но о той благодарности, которую пленник испытывал к де Тайллебуру, когда боль действительно прекращалась. Это было самое постыдное.

— Томас? — снова позвала Жанетта. Она опустилась на колени у его постели и погладила по лицу. — Все в порядке, — сказала она тихонько, — теперь ты в безопасности. Это мой дом. Здесь никто не причинит тебе боль.

— Кроме таки, может быть, меня, — послышался мужской голос.

Томас содрогнулся от ужаса и только потом, повернувшись на звук, увидел вошедшего Мордехая. А он думал, что старый лекарь давно уже отбыл в южные края.

— Возможно, мне придется выправлять пальцы на твоих руках и ногах, — пояснил целитель, — и тут уж без боли не обойтись. Придется потерпеть.

Он поставил на пол свою сумку.

— Привет, Томас. Ох, скажу тебе, не зря я на дух не переношу все эти корабли. Сначала мы ждали, когда сошьют новый парус; потом выяснилось, что посудина недостаточно хорошо просмолена; затем обнаружилось, что надо поправить такелаж, ну и так далее. Короче говоря, несчастное судно так по сию пору и торчит у причала. Ох уж эти мне моряки! Только и умеют, что похваляться друг перед другом своими плаваниями. Впрочем, зато у меня было время поработать над переводом записей твоего отца, чем я занимался с удовольствием. И тут мне вдруг говорят, что ты нуждаешься в моей помощи. Бедный мой Томас, что они с тобой сделали?

— Они меня сломали, — промолвил Томас, и это были первые слова, которые он произнес с тех пор, как очутился в доме Жанетты.

— В таком случае мы уже должны тебя починить, — спокойно отозвался Мордехай. Он откинул одеяло, и хотя Жанетта при виде истерзанного тела Томаса вздрогнула, старый еврей лишь улыбнулся. — Мне приходилось выхаживать людей, тоже побывавших в руках доминиканцев, но пострадавших куда сильнее.

Итак, его вновь лечил Мордехай, и время теперь измерялось облаками, проплывавшими за тусклым окошком, солнцем, совершавшим свой ежедневный путь, и гомоном птиц, таскавших солому из кровли для постройки своих гнезд.

Два дня, пока целитель ломал неправильно сросшиеся кости, вправлял их и накладывал лубки, Томасу принялось терпеть страшную боль, но она быстро уменьшалась, а через неделю сошла на нет. Отпустила его и лихорадка, зажили ожоги на теле. День за днем Мордехай всматривался в его мочу, уверяя, что она постепенно очищается.

— Да у тебя бычье здоровье, юноша!

— И бычья глупость, — сказал Томас.

— Это всего лишь самонадеянность, — заметил старый еврей, — обычная самонадеянность молодости.

— Знаешь, когда они... — начал Томас и передернулся, вспомнив, что вытворял с ним де Тайллебур. — Когда они говорили со мной, — сказал он вместо этого, — я рассказал им, что показывал тебе эту книгу.

— Вряд ли инквизиторам это понравилось, — заметил Мордехай. Он извлек из своей сумы моток шнура и принялся обматывать его вокруг торчащего конца стропила. — Вряд ли им понравилось, что еврей проявляет интерес к Граалю. Они наверняка решили, что я хочу использовать его как ночной горшок.

Хотя это звучало кощунственно, Томас невольно улыбнулся.

— Прости меня, Мордехай.

— За то, что ты рассказал им обо мне? А что тебе еще оставалось? Люди всегда говорят под пытками, Томас, тем пытки и полезны. Таки поэтому людей пытают и будут пытать, пока Солнце вращается вокруг Земли. И ты думаешь, что теперь я подвергаюсь большей опасности, чем раньше? Я еврей, Томас, еврей. И что таки мне прикажешь с этим делать?

Он говорил о шнуре, верхний край которого был привязан к потолочной балке, а нижний лекарь, похоже, хотел прикрепить к полу. Но зацепить его там было не за что.

— Что это? — спросил Томас.

— Средство исцеления, — ответил Мордехай, беспомощно глядя то на шнур, то на пол. — Наверное, потребуются молоток и гвозди, а?

— И скоба, — предположил больной.

Придурковатый слуга Жанетты был послан на рынок с подробнейшими наставлениями и ухитрился-таки раздобыть скобу, которую Мордехай попросил Томаса вбить молотком в половицу. Юноша поднял свою скрюченную, с согнутыми, как когти, пальцами руку и объяснил, что сделать этого не может. Поэтому Мордехай с большим трудом вбил скобу сам, а потом привязал к ней нижний конец шнура, так, что тот оказался натянутым от пола до потолка.

— А теперь, — промолвил лекарь, отступив на шаг и любуясь своей работой, — ты должен делать вот что. Натягивать ее, как тетиву лука.

— Я не могу, — сказал Томас, чуть не плача, и снова поднял свои искалеченные руки.

— Ты кто? — спросил его Мордехай.

— В каком смысле?

— Обойдемся без философствований. Я знаю, что ты человек, христианин и англичанин. Но каков твой род занятий?

— Я был лучником, — с горечью ответил Томас.

— Лучником ты и останешься, — резко заявил Мордехай, — поскольку больше ничего все равно не умеешь. Поэтому перебирай этот шнур, как струны арфы, натягивай его, как струны лука, и занимайся этим, пока твои пальцы не обретут прежнюю силу и чувствительность. Практикуйся! Практикуйся постоянно! В конце концов, тебе все равно нечего делать!