— Теперь предохранитель, — напомнил Глеб и был вознагражден сухим металлическим щелчком передвинутого предохранителя. — Вот умница. Ну а теперь давай, как в сказке про репку: тянем-потянем…

Вопреки настоятельным просьбам Федора Филипповича, машину, подогнали к самому трапу. Вдобавок ко всему это снова оказалась «Волга», и даже не черная, как та, на которой он ездил в Москве, а того отвратительного глухого синевато-серого цвета, который Потапчук ненавидел всю свою сознательную жизнь. Правое переднее крыло этого лимузина щеголяло кое-как выправленной вмятиной, вокруг которой сквозь краску уже начали проступать предательские пятнышки ржавчины, зато антенны спецсвязи и даже синий проблесковый маячок были тут как тут — антенны блестели, маячок сверкал, вот разве что сирену никто не додумался включить. «Все еще впереди, — спускаясь по трапу, сердито подумал Фёдор Филиппович. — Вот как только тронемся, так они ее и включат. Жалко, парочку БТР и почетный караул не додумались прислать. Верно в народе говорят: заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет…»

Было жарко, сквозь тонкую сероватую пленку облаков размытым слепящим пятнышком угадывалось солнце. В самолете Федор Филиппович задремал и пропустил мимо ушей прощальную речь стюардессы, где та, помимо всего прочего, напомнила пассажирам о разнице во времени между Москвой и этим местом. Теперь, спускаясь по трапу, Потапчук попытался вспомнить, на сколько и в какую сторону ему надлежит перевести часы, но так и не вспомнил, хотя, по идее, подобные вещи генералу ФСБ полагалось бы знать назубок. Полагалось, конечно, и Федор Филиппович все это знал, он даже наглядно, как наяву, представлял себе карту часовых поясов, и не только бывшего СССР, но и всей планеты, но сегодня, сейчас, ему будто гвоздь вбили в то место, которым он обычно думал и вспоминал, — сколько ни бился, сообразить, который здесь час, он так и не смог.

Стоявший у приоткрытой дверцы «Волги» подтянутый молодой человек в модном, но заметно нуждавшемся в утюжке темно-сером штатском костюме, белой рубашке с однотонным галстуком и солнцезащитных очках, бывших в Москве последним писком моды сезона три назад, заметив и узнав генерала, просиял, словно Федор Филиппович был его богатым родственником из Америки. Он распахнул заднюю дверь машины, подождал, пока оттуда выберется грузный мужчина лет сорока пяти, с пышными черными усами и в мятом, будто жеваном, черном костюме, а затем метнулся к трапу и застыл, вытянувшись по стойке «смирно». Только что под козырек не взял, дурень. Впрочем, если бы отечественный строевой устав позволял козырять с непокрытой головой, как это принято, к примеру, у тех же американцев, этот красавчик так бы, наверное, и поступил: приложил бы ладонь к пустой своей голове и торчал бы на виду у всего честного народа. Как же, генерал приехал, из самой Москвы, прямо с Лубянки… Надо произвести впечатление, а то кто его знает, что он задумал? Говорит, что по делу, а потом окажется, что явился он с проверкой, с комплексной, будь она неладна!

Все это было понятно, естественно и вполне простительно. Вернее, было бы, если бы не одно обстоятельство: устраивая себе эту командировку, Федор Филиппович трижды звонил в здешнее управление по телефону, лично общался с начальником — вспомнить бы, кстати, как его зовут, этого полковника, а то неловко получится — и убедительнейшим образом просил и даже приказывал никаких торжественных встреч не устраивать, никаких машин к трапу не подавать и вообще сделать все как можно незаметнее. «Вот это, наверное, здесь и называется — не привлекать к себе внимания, — думал генерал, разглядывая встречающих. — Нашли в гараже самое старое корыто, прилепили на крышу милицейскую мигалку и считают, что дело в шляпе — все скромно, скромнее некуда. Может, они и брюки нарочно не стали гладить, чтобы смешаться с толпой?»

Подтянутый парнишка в застегнутом на одну пуговицу костюме стоял у трапа, вытянувшись в струнку, его огибали, разглядывая с опасливым удивлением, как вырвавшегося из клетки диковинного зверя. Усатый начальник молодого человека — надо полагать, тот самый полковник, фамилию которого Федор Филиппович так некстати позабыл, — торчал возле приоткрытой двери машины и, запрокинув голову, ел глазами генерала. Над воротником его белой рубашки нависала толстая жировая складка, и Потапчук подумал, что жене этого толстяка, наверное, приходится несладко: воротнички его сорочек должны засаливаться не только изнутри, но и снаружи.

У Федора Филипповича вдруг возникла озорная мысль: а что, если пройти мимо этих двоих, как мимо пустого места, а когда парнишка кинется навстречу с докладом, удивленно задрать брови и сказать, что он обознался? Будут знать, как устраивать торжественные встречи, когда их никто об этом не просил! Впрочем, он тут же отказался от этой мысли: такой поступок попахивал бы не озорством, а обыкновенным старческим маразмом, злобным капризом большого начальника, который точно знает, что ему за эту выходку ничего не будет. Да и что, собственно, произошло? Ну, перестарались немного, так ведь без злого умысла. Просто не хотели, чтобы генерал, пожилой, уважаемый человек, трясся через все взлетное поле в битком набитом автобусе. Их ведь тоже можно понять: генералы, как правило, любят почет и уважение, а что Федор Филиппович не такой, как все, так в его странностях виноват вовсе не этот провинциальный полковник и уж тем более не этот парнишка в старомодных солнцезащитных очках.

Парнишка шагнул вперед и начал открывать рот, готовясь, по всей видимости, отдать рапорт по всей форме. У него, бедняги, даже правая рука дернулась, норовя отдать честь. Федор Филиппович украдкой показал ему кулак, постаравшись сделать это незаметно для окружающих, и негромко сказал:

— Тихо, тихо, не ори. Звать как?

— Старший лейтенант Завьялов, товарищ генерал!

— Сказано тебе: не ори… Зачем людей-то пугать? Времени сколько, не подскажешь?

— Пятнадцать двенадцать, товарищ генерал, — отрапортовал старший лейтенант, посмотрев на часы. — Прибыли точно по расписанию..

— Ага, — сказал Потапчук, переводя часы и потихонечку двигаясь к машине, подальше от трапа и спускавшихся по нему пассажиров, — спасибо…

— Здравия желаю, товарищ генерал, — густым басом прогудел толстяк, делая шаг ему навстречу. Генерал узнал голос: это был тот самый полковник, с которым он трижды общался по телефону. «Ну, я тебя сейчас», — подумал Федор Филиппович и тут же вспомнил фамилию полковника: Смертин. — Разрешите представиться: полковник Смертин, — подтверждая его догадку, продолжал толстяк. — Мы с вами разговаривали по телефону. Начальник местного управления.

— Что за балаган вы здесь устроили? — недовольно проворчал Федор Филиппович. Впрочем, он уже порядком остыл: вся его злость испарилась, пока он спускался по трапу, и желание поднять пыль до небес исчезло вместе с ней. Настоящих, объективных причин для задуманного им разноса не существовало, а раз так, то и скандал затевать, наверное, не стоило. — Ладно, — отмахнулся он, видя, что полковник Смертин готов пуститься в объяснения, — поехали, пока «Аэрофлот» с пассажиров дополнительную плату взимать не начал за цирковое представление на летном поле…

«Откуда такая фамилия — Смертин? — думал Федор Филиппович, садясь в машину и пристраивая на коленях свой неразлучный портфель. — Не бывает таких фамилий. Не должно быть. Либо он потомственный органавт и кто-то из его предков, первых чекистов, сам придумал себе фамилию пострашнее, чтобы врагов революции запугивать, либо раньше она звучала чуть-чуть иначе — Смердин, к примеру. Подчиненные, небось, за глаза так его и дразнят, тем более что от него действительно смердит».

От полковника Смертина и впрямь основательно попахивало застарелым потом, и Федор Филиппович в очередной раз пожалел, что бросил курить. Сейчас бы задымил, и проблема запаха решилась бы сама собой… Эта мысль, как обычно, вызвала желание сейчас же, немедленно закурить, похожее на острый голод. У генерала даже под ложечкой засосало. Он вынул из кармана коробочку с леденцами, не спеша снял крышку и положил леденец под язык, как лекарство. Сидевший рядом полковник во время этой процедуры деликатно смотрел в сторону. Машина тронулась.