Гостиница представляла собой трёхэтажное, изрядно облезлое здание середины пятидесятых. В вестибюле, несмотря на стоявшую снаружи теплынь, было сыро, прохладно и сильно попахивало плесенью, как в старинном заброшенном замке. Завьялов забрал у Федора Филипповича паспорт и о чем-то негромко переговорил с дежурным администратором, после чего генерал был с соблюдением всех надлежащих формальностей вселен в гостиницу. Ему достался двухместный номер, в котором уже жили; поднявшись на второй этаж, Федор Филиппович издали услышал громкий, чрезвычайно раздраженный голос, который на все корки ругал кого-то — вероятнее всего, ни в чем не повинную дежурную по этажу.

— Что это за конский бред?! — возмущался голос. — С ума вы все посходили, что ли? Какое еще подселение?! Я же русским языком просил, чтобы меня оставили в покое! У вас же две трети номеров пустует! Это безобразие, и я не намерен его терпеть! Хорошо, я готов заплатить за вторую койку, только исчезните и не мешайте работать!

Федор Филиппович невесело усмехнулся, подошел к номеру и, вежливо отстранив дежурную, перешагнул порог. Поток ругани прервался на полуслове, наступила тишина, в которой было слышно, как отчаянно жужжит, тщетно пытаясь пролететь сквозь оконное стекло, безмозглая муха.

— Не шумите, сосед, как-нибудь уживемся, — миролюбиво сказал Федор Филиппович и с огромным удовольствием увидел, как покрывается смертельной бледностью холеное лицо стоявшего посреди гостиничного номера человека. Операция «Песок» вступила в завершающую стадию.

Горобец упорно молчала уже второй час подряд, зато Тянитолкай не умолкал ни на минуту — ворчал, бубнил, бормотал, а потом остановился и, обернувшись к Глебу, сказал:

— Дурак ты все-таки, композитор. Ты что же, думал, что я…

— Ничего я не думал, — прервал его излияния Глеб. — Мы, прапорщики, вообще не думаем, у нас одни рефлексы. Когда я вижу, как кто-то направляет на человека снятый с предохранителя карабин, у меня срабатывает условный рефлекс. Скажи спасибо, что я тебя не пристрелил. В таких ситуациях нам, как правило, рекомендуется стрелять — пуля доходит быстрее, чем слова, да и действует эффективнее.

— Да говорю же, случайно вышло! — на все болото заорал раздосадованный Тянитолкай.

— Верю, — сказал Глеб, чтобы он отвязался. — Давай, пошли.

Тянитолкай протяжно вздохнул, повернулся к Глебу спиной и принялся, негромко матерясь, тыкать слегой в болото, нащупывая тропу. Теперь вел он, как только появилась такая возможность, Глеб изменил порядок движения, став в середину цепочки между Тянитолкаем и Горобец. Так он имел возможность контролировать обоих, не опасаясь новых недоразумений, чреватых чьей-нибудь безвременной кончиной, и в случае чего мог быстро прийти на помощь тому, кто в ней нуждался.

Они миновали очередную вешку — кажется, уже десятую по счету с начала пути и седьмую из тех, что были украшены черепами. На этой тоже торчал череп, облепленный клочками коричневой, как старый пергамент, потрескавшейся, покоробленной кожи. Сверху на черепе красовалось вылинявшее армейское кепи, из-под которого свисали пряди густых иссиня-черных волос. Нижняя челюсть криво свисала вниз на уцелевшем сухожилии, и на ней тоже виднелись пучки черных волос — остатки чьей-то бороды. Глеб привычно спросил:

— Ваш?

Тянитолкай, не останавливаясь, бросив на череп лишь беглый взгляд, так же привычно буркнул:

— Впервые вижу.

Зато Горобец, судя по доносившимся сзади звукам, опять остановилась, и через несколько секунд Глеб, как и ожидал, услышал щелчок камеры и увидел яркий даже при свете дня отблеск фотовспышки. Когда Евгения Игоревна, едва успев выбраться из трясины и поблагодарить своих спасителей, сфотографировала первую вешку с простреленным навылет черепом наверху, Слепой спросил, зачем она это делает. «Собираю доказательства», — коротко ответила Горобец и с тех пор не проронила ни слова.

В том, что она делала, был определённый резон. Помимо всего прочего, ей нужно было установить, что случилось с пропавшей экспедицией, а заодно и выяснить, что творится в этом медвежьем углу. Ситуация мало-помалу прояснялась, но правдивый рассказ о том, что они видели и слышали во время своих странствий, звучал бы не как отчет о проделанной работе, а как страшная сказка, которой пугают непослушных детей дошкольного возраста. Зато фотография — это вам не голословные россказни. Берите, любуйтесь! И не говорите, что это подделка, потому что в тайге фотолабораторий нет…

Дождавшись, пока Евгения Игоревна зачехлит камеру, Глеб двинулся вслед за Тянитолкаем. Он шел, стараясь держаться точно в кильватере у тезки. Это было несложно: Тянитолкай брел впереди, погрузившись почти по пояс, раздвигая зеленую болотную ряску и оставляя за собой медленно исчезающую дорожку черной взбаламученной воды.

Мимо проплыл еще один шест с насаженной на него человеческой головой. Череп был совсем голый, выбеленный дождями, снегом и жарким солнцем, и Глеб даже не стал спрашивать, знакомо ли кому-нибудь это лицо. Позади опять щелкнул затвор фотоаппарата, коротко взвыл электрический моторчик механизма перемотки.

— Богатая коллекция, — ни к кому конкретно не обращаясь, заметил Глеб. — Если все они вам незнакомы, то, как мне кажется, проблема незаконной охоты на уссурийского тигра в окрестностях Каменного ручья решена надолго. Возможно, навсегда. Слухом земля полнится, и пройдет, еще очень много времени, прежде чем кто-то отважится сунуться в эти места даже с сачком для ловли бабочек. Я всегда говорил, что с браконьерами надо бороться именно так. Правда, теория теорией, а на практике это выглядит жутковато.

— А как еще это должно выглядеть? — неожиданно откликнулась Горобец. Голос у нее был усталый и какой-то очень злой, как будто она не то пребывала на грани нервного срыва, не то сердилась на Глеба за то, что он помешал Тянитолкаю выстрелить ей прямо в лоб из карабина. — Ведь эта выставка устроена здесь не случайно, а как раз затем, чтобы наводить жуть.

Они шли целый день. Мимо проплывали вешки, на некоторых, как раньше, торчали человеческие черепа, на иных — звериные. Во всем этом чувствовалось что-то болезненное, как будто тот, кто украшал тропу таким страшным образом, исчерпав запас человеческих голов, уже не смог остановиться и начал насаживать на шесты все подряд, пока не украсил наконец все вешки до единой. Правда, тигриные черепа в этой жуткой галерее охотничьих трофеев отсутствовали — так же, между прочим, как и головы членов пропавшей в прошлом году экспедиции. Это наводило на определенные размышления, и Глеб предавался этим размышлениям до тех пор, пока впереди не возник темной щетинистой полосой противоположный берег болота.

Очередной сюрприз поджидал их буквально в сотне метров от твердой, сухой почвы. Тянитолкай пер к берегу, как ломовая лошадь, почуявшая впереди запах родного стойла. Он все реже ощупывал тропу слегой, пока, наконец, совсем не перестал это делать. Берег приближался, различимый во всех подробностях, вплоть до пушистых метелок какой-то травы, росшей в нескольких метрах от края болота.

— Не спеши, Петрович, — сказал ему Глеб. — Тише едешь — дальше будешь.

— Да пошел ты со своей народной мудростью! — огрызнулся Тянитолкай и тут же, словно в наказание, потерял равновесие и зашатался, все больше кренясь вправо.

Он взмахнул слегой, с плеском обмакнул ее в болото в поисках опоры, но слега провалилась. Глеб успел ухватить Тянитолкая за рюкзак, совсем как тот его в самом начале пути; это помогло Тянитолкаю удержаться на ногах, он вырвал слегу из трясины и с силой воткнул ее прямо перед собой в скрытую под грязной водой поверхность тропы.

Раздался странный, сильно приглушенный звук, и даже стоявший сзади Глеб заметил, как деревянный шест в руках у Тянитолкая коротко вздрогнул, будто от сильного удара. Тянитолкай медленно вынул слегу из воды и поднял вверх, показывая своим спутникам.