– Скучаешь? – спросил его Джонатан, не сводя глаз со своих бумаг.
– Думаю!
– Я и говорю: скучаешь. – А ты нет?
– Я готовлюсь к докладу.
– Ты одержим этим человеком, – высказался Питер, снова берясь за правила безопасности на борту «Боинга-737».
– Увлечён!
– Это уже смахивает на наваждение, старина, поэтому я позволяю себе настаивать, что твои отношения с этим русским художником лучше описываются термином «одержимость».
– Владимир Рацкин умер в конце девятнадцатого века, так что я поддерживаю отношения не с ним самим, а с его творчеством.
Джонатан вернулся к чтению, но молчание длилось недолго.
– У меня острое чувство дежа-вю, – насмешливо проговорил Питер. – И немудрёно: ведь мы говорим об этом в сотый, наверное, раз!
– А сам ты почему оказался в этом самолёте, если не заразился тем же вирусом, что и я?
– Первое: я тебя сопровождаю. Второе: я бегу от звонков коллег, травмированных статьёй кретина в «Санди тайме». Наконец, третье: да, мне скучно.
Питер достал из кармана пиджака фломастер и нарисовал крестик на листке в клетку, на котором Джонатан делал последние примечания к своему докладу. Не переставая изучать свои картинки, Джонатан нарисовал рядом с крестиком Питера нолик. Питер нарисовал рядом с ноликом другой крестик, Джонатан начал новым ноликом диагональ. Самолёт приземлился на десять минут раньше времени прибытия по расписанию. Друзья не сдавали багаж и без задержек покинули аэропорт. Такси отвезло их в отель. Питер посмотрел на часы и сообщил, что до конференции остаётся ещё час. Получив номер, Джонатан поднялся туда, чтобы переодеться. Дверь комнаты беззвучно закрылась за ним. Он поставил сумку на маленький письменный стол из красного дерева напротив стола и взял телефонную трубку. Когда Анна ответила на звонок, он закрыл глаза и подчинился её голосу, словно находился в мастерской, с ней рядом. Свет там был потушен, Анна сидела на подоконнике. У неё над головой, над стеклянной крышей, мерцали считаные звёздочки, выигравшие сражение у зарева большого города, – тонкая вышивка на бледном полотне. На старинных стёклах, скреплённых свинцовыми полосками, оседали солёные брызги с моря. В последнее время Анна отдалялась от Джонатана, словно колёсики хрупкого механизма стали заедать с тех пор, как они решили пожениться. В первые недели Джонатан объяснял её отчуждённость страхом перед ответственным решением на всю жизнь. А ведь она желала этого торжественного акта больше, чем он. Их город был так же консервативен, как мир искусства, в котором они вращались. После проведённых вместе двух лет было хорошим тоном официально оформить союз. Бостонский свет все яснее показывал это выражением своих физиономий на каждом коктейле, на каждом вернисаже, на каждом крупном аукционе.
И Джонатан с Анной уступили давлению светского общества. Приличный облик пары был к тому же залогом профессионального успеха Джонатана. На том конце телефонной линии Анна замолчала, теперь он слушал её дыхание и старался угадать её жесты. Длинные пальцы Анны тонули в её густых волосах. Закрывая глаза, он даже начинал чувствовать аромат её кожи. В конце дня запах её духов смешивался с запахом дерева, пропитавшим все уголки мастерской. Их разговор завершился молчанием, Джонатан положил трубку и открыл глаза. У него под окнами непрерывный поток машин вытягивался в длинную красную ленту. Его охватило чувство одиночества, как бывало всякий раз, когда он оказывался далеко от дома. Он вздохнул, спрашивая себя, зачем согласился выступить с докладом. Времени оставалось в обрез, он разобрал свою сумку и надел белую рубашку.
Перед выходом на сцену Джонатан сделал глубокий вдох. Его встретили аплодисменты, потом зал погрузился в полутьму. Он встал за пюпитр с маленькой, как в суфлёрской будке, бронзовой лампочкой, освещавшей текст его доклада. Джонатан знал своё выступление наизусть. На огромном экране у него за спиной появилась первая картина Владимира Рацкина из тех, которые он собирался показать за вечер. Он решил представить полотна в обратном хронологическом порядке. Первая серия – английские пейзажи – иллюстрировала труд, которым Рацкин был увлечён в конце своей жизни, укороченной болезнью.
Рацкин писал свои последние картины в комнате, покидать которую ему не позволяло здоровье. Там он и умер в возрасте шестидесяти двух лет. На двух больших портретах был изображён сэр Эдвард Ленгтон (на одном он стоял в полный рост, на другом сидел за письменным столом красного дерева) – уважаемый коллекционер и торговец живописью, покровительствовавший Владимиру Рацкину. На десяти полотнах с небывалой степенью проникновенности изображалась жизнь бедных лондонских пригородов в конце XIX века. Презентация Джонатана завершалась ещё шестнадцатью картинами. Сам докладчик не знал, когда именно их создал художник, но посвящены они были молодости художника в России. На шести первых его картинах, заказанных самим царём, красовались придворные, десять других были плодами вдохновения самого молодого художника, потрясённого нищетой простого люда. Эти уличные сценки стали причиной вынужденного бегства художника из родной страны, куда он никогда уже не возвращался. На устроенной царём персональной выставке художника в санкт-петербургском Эрмитаже тот самовольно вывесил несколько этих картин, вызвавших громкий скандал. Император люто возненавидел его за то, что страдания народа он запечатлел красочнее, чем великолепие монаршего правления. Рассказывают, что на вопрос придворного советника по культуре о причинах такого поступка, Владимир ответил так: «Если в своём стремлении к могуществу человек питается ложью то в живописи властвуют противоположные законы. Искусство в моменты слабости может разве что приукрашивать действительность. Разве судьба русского народа меньше достойна изображения, чем сам царь?» Советник, ценивший живописца, ответил на эти его слова горестным жестом. Открыв в огромной библиотеке с бесценными манускриптами потайную дверь, он посоветовал молодому художнику бежать со всех ног, пока за ним не явилась тайная полиция. Больше он ничем не мог ему помочь. Спустившись по кривой лестнице, Владимир оказался в длинном тёмном коридоре – на настоящей тропинке, ведущей в ад. Двигаясь в потёмках на ощупь, водя ладонями по бугорчатым стенам, он перебрался в западное крыло дворца, попав из подземелья, где приходилось ковылять сгорбившись, в сырые каменные пещеры. Дряхлые крысы, семенившие в противоположном направлении, задевали его лицо, порой проявляли чрезмерный интерес к непрошеному гостю и гнались за ним, кусая за лодыжки.
Когда стемнело, Владимир выбрался на поверхность и спрятался в подгнившей соломе на телеге во дворе дворца. Там он дождался рассвета и сбежал, воспользовавшись утренней суматохой.
Все картины Владимира немедленно конфисковали и сожгли, побросав во внушительный камин, согревавший гостей на приёме у царского советника. Веселье длилось четыре часа.
В полночь приглашённые столпились у окон, чтобы насладиться редкостным зрелищем. Владимир, спрятавшись в тени ниши, тоже наблюдал за злодейством. Его жену Клару, схваченную вечером, двое гвардейцев приволокли на место, облюбованное для казни. Едва очутившись во дворе, она воздела очи к небу и более их не опускала. Двенадцать солдат навели на неё ружья. Владимир молился, чтобы она в последний раз встретилась с ним взглядом. Но этого не произошло. Она сделала глубокий вдох, раздался оглушительный залп. Ноги Клары подкосились, продырявленное пулями тело осело в глубокий грязный снег. Эхо её любви перелетело через стену, и воцарилась тишина. При свете душившей его боли Владимир открыл, что жизнь сильнее его искусства. Все краски мира не смогли бы выразить его несчастье. В ту ночь вино, обильно лившееся за столами, смешивалось для него с кровью, которой истекла несчастная Клара. Алые ручьи растопили белый снежный покров и начертали эпиграфы на оголившейся брусчатке. Сердце живописца прожгли раскалённые брызги. Десять лет Владимир носил в душе эту картину, одну из лучших, прежде чем написать её в Лондоне. За годы изгнания он восстановил одну за другой уничтоженные картины своего «русского» периода, внося в них изменения, ибо никогда больше Владимир не писал женское тело, женские лица, ни разу больше на его картинах не появлялся красный цвет.
