— Как же такое могло быть? — изумилась Варя.

— Да так, — Генка осторожно поднял перед лицом руку. На запястье сидел очередной овод. — Вот он сосет у меня кровь, но больно только мне. А всем остальным по барабану. Потому что солнышко — вон оно над головой. А сердце значительно левее. Его еще почувствовать надо, услышать…

— И вовсе даже нет! — Варя сердито махнула рукой, заставляя овода взлететь с Генкиной руки. — Зря ты так про людей говоришь.

— Я не про всех, — подросток мрачно усмехнулся. — Я про большинство. Есть, конечно, хорошие люди. Как вы, например, как бабушка Феня, да только таких обычно не слышат. Потому и города с деревнями продолжают затапливать. И мучить друг дружку.

— Но почему? — в десятый раз вопросил Юрашка.

— Не знаю… — Генка обнял свои колени, задумчиво поглядел в небо. Высоко-высоко над землей скользил серебристый самолетик. Точно скальпель он пластал небо, оставляя за собой белесый неровный шов.

— Я вообще о мучениях всякое уже передумал. В том смысле, что нужны они нам или нет. Мученики — они ведь тоже разные бывают. Вот Иисус, скажем, — взял и погиб на кресте. Показал всему человечеству пример. Собой пожертвовал, заставил задуматься. Значит, и впрямь был смысл погибать. А вот про Муция Сцеволу, который руку в огонь сунул, уже не понимаю. Его ведь в лагере этрусков застукали. Он ночью туда проник, чтобы царя чужого зарезать. Проще говоря, киллером был, а его героем сделали, в мученики записали, — Генка пожал плечами. — Или взять того же легионера, что лисенка за пазуху сунул и терпел до последнего. Тоже якобы герой. Потому что умер в строю. А зачем? Для чего? Если уж терпеть, то нужно чтобы толк был. Чтобы людям помочь или той же природе.

— А то ведь жалко же, — поддакнул Юрашка.

— Жалко, — согласился Генка.

— Какой ты все-таки умный, — вздохнула Варя. — Про сердце так хорошо сказал. Которое чуть левее солнышка…

Генка невольно расплылся. Не бог весть какая похвала, да еще в устах десятилетней девочки, но было все равно приятно.

— Не такой уж и умный, — пробормотал он. — Вон чуть не утонул вчера…

— Если хочешь, могу научить тебя плавать, — тут же предложила Варя.

— Меня?

— Ну да.

— А я? Я тоже хочу научиться! — возмутился Юрашка.

— И тебя буду учить. Если обещаешь слушаться. Ну как? — Варя взглянула на Генку. — Согласен?

— Ну… Я вообще-то умею немножко.

— Немножко — не считается. На воде — как под землей: либо да, либо нет.

Генка хотел было фыркнуть, но вовремя припомнил про Вариного отца, погибшего в шахте. Девочка и впрямь знала, о чем говорила. И про диггеров он ей зря, наверное, рассказал.

— Так ты согласен?

С некоторой неохотой он кивнул.

— Вот и хорошо! С завтрашнего дня и начнем! На пруду глубоко, а здесь, на речке, — в самый раз.

— Ура! — закричал Юрашка и, конечно, снова принялся выплясывать что-то из дикарского репертуара. Глядя на него все рассмеялись. Даже маленький Шурик — и тот пустил радостную слюну и на минуту позабыл о своих краснющих глазах.

К гудению ног он начинал уже привыкать, но теперь, похоже, должны были заболеть и спина с руками. Дед Жора по-прежнему маялся поясницей, вот бабушка Феня и попросила принести воды. Успокоив ее, Гена отважно взялся за коромысло.

Отважно-то отважно, но всей его отваги хватило лишь на первые несколько шагов от колодца.

Екалэмэнэ!.. Он и подумать не мог, что эти ведрища окажутся такими тяжелыми! То есть одно ведро он как-то уже поднимал, но сегодня плечо подростка плющило похожее на древний лук коромысло, и сразу два ведра гнули и сгибали городского жителя, стремясь по пояс вдавить в землю, переломить позвоночник и вытолкнуть из грудной клетки сердце. Дорога, которая пять минут назад казалась такой короткой, превратилась в нечто непреодолимое. В висках настукивали звонкие молоточки, руки и плечи от напряжения дрожали. Качаясь, как пьяный, Генка семенящими шагами двигался по дощечкам. Само собой, из ведер вовсю плескала вода — на землю, на крапиву с подорожником, но главным образом на штанины. Хорошо хоть начинало смеркаться, и Генка надеялся, что позора его никто не увидит. Однако увидели.

— Эй, городской, не переломись!

Повернуть голову он не сумел бы при все желании, но по голосу все же узнал насмешницу. Та самая конопатая девчонка, что развешивала белье.

— Помогла бы лучше, — просипел он.

— А пойдешь со мной погулять?

Генка остановился. Даже в городе девчонки так в лоб парней не штурмуют. На миг он даже забыл про чертово коромысло.

— За два ведра?

— А сколько бы ты хотел?

— Ну, я не знаю… Там у нас всего полбочки.

— Значит, четырех ведер хватит. Ставь давай, а то и впрямь переломишься.

Словно штангист, Генка приподнял над собой коромысло, осторожно поставил ведра на землю. Оглянувшись, наконец-то разглядел собеседницу.

— Как вы их только носите! — он утер взмокший лоб.

— Да так и носим. Что нам еще остается?

— А водонапорная башня?

— Хватился! Она уж лет десять заколоченной стоит. Как пилорама сгорела, так и водонапорку закрыли. Насос там сломался или что другое.

— Можно ведь, наверное, починить.

— Да кто починит-то? Ты, что ли? — девчонка подошла ближе, легко подняла коромысло, удобно пристроила на плече. Генка даже залюбовался.

— Тебя как звать?

— Катюха. А тебя?

— Меня Гена. А почему Катюха?

— А как еще?

— Ну… Можно Катей. Или Екатериной.

— Екатериной буду, когда состарюсь. А пока — лучше Катюхой, — новая знакомая блеснула озорным глазом. — Ты, говорят, воспитателем у нашей малышни заделался?

— Скорее — вожатым.

— Давай, давай! А то некому сопли-то им подтирать.

— Чего там подтирать, — вполне самостоятельные ребята! Шурка, конечно, малец еще, но Юрашка очень даже смышленый.

— Ага. Только не забрали почему-то твоего смышленого в город! Взяли и старикам скинули.

Генка промолчал. Голос Катюхи звучал весело, а вот интонации ее парнишке не понравились.

— Хочешь не хочешь, а детдомовские — они все дефектные. Потому и забирают только самых-самых. А Юрашка еще и под себя мочится.

— Как это?

— А, так тебе еще не рассказывали? Почитай, каждую ночь — лужа. Кому такой нужен?.. — Катюха остановилась. — Все, пришли, что ли. Отворяй калитку.

— Знаешь что, а ставь-ка ты прямо здесь, — внезапно предложил Генка. — Я сам донесу.

— Перед стариками хочешь покрасоваться?

— Само собой.

— А чего голосок тусклый? Или гулять раздумал?

Генка не стал мудрить.

— Да чего-то расхотелось.

— Что, городские, небось, лучше глянутся? — Катюха посмотрела с вызовом, и в глубине девчоночьих глаз блеснула сердитая водица. Темная, обещающая нешуточный шторм.

— Не в этом дело, — Генка изобразил улыбку. — Только больно уж ты говорливая.

— Так все равно же радио нет! — она с готовностью рассмеялась. — Разве что Степчик магнитофон свой иногда включит, так и тот сейчас поломал. Носится, как носорог, вот и крушит все что ни попадя.

— Видел я этого носорога…

— Во-во! Ты один раз видел, а я каждый день вижу, и до сих пор удивляюсь, что живая.

Зубки у Катюхи были ровные и белые, улыбка ей явно шла. Генка покосился на девочку с удивлением. Странно в ней все это сочеталось — грубоватая прямота, сердитые нотки, готовность к веселью.

— Ладно, если хочешь, погуляем, — решил он. — Только уж я сам все дотаскаю. А потом на улицу выйду.

— Смотри, не забудь!

— Не забуду.

— И не переломись раньше времени, — она снова рассмеялась…

На ошибках учатся, и больше Генка не геройствовал. Таскал по одному ведру, шагал аккуратно и часто менял руки. Потому и выплескивал уже меньше трети. Конечно, не подвиг Геракла, но, по крайней мере, остался живой. А еще через полчаса с щебечущей Катюхой они разгуливали по задворкам Соболевки.

— Скучно здесь. Мухи — и те сонные.