Нет, здесь я говорю совсем не об искусстве. Искусство начинается только там, где сквозь протокольно точное изображение предмета начинает светиться его душа или душа самого художника. Впрочем, художнику (и только ему одному) позволено поступаться даже фотографической точностью. Но способность сквозь плотную завесь фактуры видеть и живописать самую душу вещей доступна лишь избранным; простая же фиксация точных пропорций внешнего предмета в сущности не выходит за рамки обыкновенного ремесленничества. Но и здесь, как кажется, большинство из нас не в состоянии подняться выше начинающего подмастерья; и все это при том, что даже понятие шедевра берет свое начало именно в ремесленническом мире, а вовсе не в сфере искусства.

Но если это и в самом деле так, то откуда же тогда берется то, что наполняет нас гордостью за нашу собственную принадлежность к человеческому роду? Неужто и в самом деле все составляющее предмет гордости нашего рода создано какими-то редкими гениями и героями, что не имеют ничего общего с нами, растворяющимися в сплошном неразличимом человеческом повидле? Да ведь если так, то, получается, гордиться нам абсолютно нечем: ведь уже сама исключительность гениев и героев заставляет усомниться в их принадлежности к нашему жалкому стаду бесталанных. Иначе говоря, есть мы – ущербные – а есть и существа какой-то иной – высшей – природы, которые, собственно, и создали все нетленные ценности этого мира. Словом, все мы – не более чем пыль под ногами великих, и лишь в лучшем случае – тот благодатный гумус, на котором они только и могут произрастать.

Или все же мы – каждый из нас! – прикосновенны к созданию всего того, что способно пережить века, а значит, и все мы – каждый из нас! – не столь уж бездарны и никчемны. Причем здесь имеется в виду прямая прикосновенность каждого ко всем великим свершениям всеобщего человеческого духа, иначе говоря, непосредственное участие в созидании всего несмертного, а вовсе не то обстоятельство, что мы создаем лишь какие-то там абстрактные и неведомые "условия", что позволяют редким обитателям творческого Олимпа, не думая о плоти воспарять над оскорбляющей дух низменностью вещественного.

Разумеется, второе куда предпочтительней первого. И, к счастью, реальная действительность, как кажется, позволяет надеяться, что это второе значительно более обосновано.

Вернемся к тому, о чем уже шла речь.

Да действительно, особенности любого языка таковы, что уже сами по себе не позволяют нам в точности сформулировать именно то, что занимает наше сознание. Да, в большинстве своем и мы сами не так уж хорошо владеем им, чтобы сделать самих себя до конца понятными любому другому человеку. Добавим сюда и все различия в накопленном опыте, впитанной культуре, роде занятий, которые существуют между нами и которые еще более затрудняют самую возможность человеческого общения. А это значит, что и восприятие кем-то другим всего того, что мы вкладываем в наши слова, не может быть уподоблено получению денежного перевода на исправно работающей почте. Это только там отправляемая и получаемая суммы должны сходиться (и сходятся) до последней копейки – здесь же, как следует из всего сказанного выше, они могут расходиться в обе стороны на какую угодно величину.

Но вспомним и другое. Мы уже могли видеть, что восприятие любой информации может быть обеспечено только в процессе самостоятельного ее воссоздания каждым из тех, кому она адресуется. Простое пассивное созерцание полностью исключает любую возможность какого бы то ни было информационного обмена. Таким образом, любой информационный обмен – это всегда творчество. Оно и только оно лежит в основе самой возможности нашего общения.

Строго говоря, в утверждении того, что человек – это существо творческое и что именно творчество является, вероятно, самым глубоким нашим отличием от животных, нет ничего нового. Но если уж мы принимаем такое положение, то нужно согласиться и с другим. Не просто абстрактная способность к созидательной деятельности должна быть изначально заложена в каждом из нас, – живое творчество обязано быть глубинной основой повседневной жизни каждого, больше того, творчество должно носить принудительный характер.

Здесь нет никакого преувеличения: когда мы говорим о каких-то закономерностях или движущих силах человеческой истории, мы обязаны объяснить себе, почему иначе просто не может быть, ибо в противном случае вообще непонятно, что заставляет нас пускаться в длящуюся тысячелетия гонку за чем-то новым.

Нам говорят, что в основе исторического прогресса лежит обыкновенная материальная нужда. Именно неудовлетворенная потребность вынуждает человека напрягать все свои силы в поисках насущного, и именно этот непрерывный тысячелетия длящийся тренинг пробуждает его творческий дух. (Кстати, заметим: если в этом случае все, что составляет существо цивилизации, и получает какое-то рациональное и вполне правдоподобное объяснение, то все достижения нашей культуры оказываются совершенно случайным побочным продуктом разрешения чисто прикладных утилитарных задач. Просто искали новые пригодные к освоению земли, а попутно сложилась романтическая песнь о золотом руне и об отважных аргонавтах.) Но ведь сам по себе хронический дефицит всего необходимого не в состоянии объяснить вообще ничего. Вдумаемся: обделенное разумом животное должно находиться в еще более тяжелом положении, чем занимающий высшую ступень в единой иерархии живого человек, и следовательно, оно должно было бы испытывать куда больший и настоятельный позыв к изменению однажды сложившихся стереотипов своего бытия. Известно, что даже "царя зверей" чувство голода сопровождает едва ли не всю его жизнь. Но если бы одна только материальная нужда и в самом деле могла лежать в основе материального и духовного прогресса, то пределом совершенствования еще задолго до человека должно было бы стать какое-нибудь одноклеточное. Однако в действительности этого не случилось: ничто не заставляло и не заставляет животное ни изобретать орудия, ни слагать стихи, ни тем более задумываться над вечной тайной посмертной жизни. Даже через миллиарды лет после зарождения жизни все в живой природе ограничивается лишь простым регулированием численности биологических популяций. Почему же в таком случае столь ненасытен человек, который благодаря дару сознания получает огромное преимущество перед любым самым совершенным созданием природы?

Нет, совсем не материальная потребность гонит его в неизведанное. Впрочем, и сама потребность, скорее всего, является довольно поздним продуктом социологического мифотворчества, чем реальной действительностью: ведь в живой природе устроено так, что при относительном равновесии запросов биологического вида со всем тем, что может предоставить ему окружающая среда, наступает его стабилизация. Лишь граничащие с катастрофой региональные изменения природных условий в состоянии нарушить сложившийся баланс и стимулировать процесс биологического видообразования. Многие же виды живых организмов существуют на Земле рядом с человеком (и его предками) вот уже миллионы и миллионы лет. Современная палеонтология свидетельствует о том, что, если не считать полного исчезновения, ни один из распространенных на Земле биологических видов не подвергся за это время никаким существенным изменениям. Известно о существовании бактерий, не претерпевших вообще никаких видимых трансформаций почти за миллиард (!) и даже более лет. Между тем, по современным представлениям история эволюционного выделения человека из животного царства не превышает 10–15 миллионолетий. Это составляет примерно триста-пятьсот тысяч поколений. В отличие от него, срок жизни бактерии исчисляется не годами, и даже не днями – всего лишь считанными минутами, а следовательно, за это время сменяются свыше 10 триллионов поколений организмов. И вот за все это время решительно никаких перемен. И это при том, что именно низший уровень организации жизни отличается наибольшей гибкостью; ведь всем известна потрясающая приспособляемость болезнетворных бактерий, позволяющая им выживать несмотря на все новые и новые средства борьбы с ними, которые изобретает человек.