— Передам.

— Надеюсь, что у тебя все будет хорошо, — быстро добавил Джеральд, бросив на Кертиса мимолетный взгляд. Он не хотел, чтобы кто-то знал, что на прошлой неделе Кертис снял его с крючка, уладив его конфликт с Майлзом Уилсоном, владельцем ремонтной мастерской, что располагалась ниже по Эспланад. У Майлза была привычка посылать очень крепких парней, чтобы они поговорили с тем, кто взял у него в долг и не расплатился с ним вовремя: в задней части его мастерской располагалась кредитная контора. Этот человек много лет назад работал в доках вместе с отцом Кертиса, поэтому, когда Кертис пришел к нему и замолвил словечко за Джеральда, Майлз послушал его и дал должнику отсрочку — еще одну неделю на то, чтобы вернуть пять занятых долларов.

— Надеюсь, вы не сожжете слишком много десятицентовых сигар, — вежливо кивнул Кертис и добавил: — Доброй ночи, джентльмены.

Он вышел на улицу до того, как кто-либо успел прокомментировать фразу, которая могла бы быть истолкована как грубое замечание. Но эта фраза напомнила Джеральду, что к полудню воскресенья он должен был добыть пять купюр с изображением Джорджа Вашингтона, или ему прижгут сигарой подушечки пальцев.

Кертис сел на свой велосипед и начал крутить педали, двигаясь по короткой улице Марэ в сторону Эспланад-Авеню. Вскоре он повернул налево, углубляясь в район Треме.

Он проехал под раскидистыми ветвями ряда старых дубов, выстроившихся вдоль Эспланад, миновал кафе «У Мэнди» — все еще открытое в этот вечерний час — и увидел внутри за столиками нескольких посетителей. Откуда-то издалека до него донеслись хриплые и страстные звуки джазовой музыки, и Кертис подъехал к небольшому участку, на котором стоял дом, о коем мать предупреждала его: «обходи это место стороной». Впрочем, каждая мать в Треме давала своему чаду такое наставление. Слева по авеню располагался «Шикарный Акр» — освещенный синими лампами клуб. Хотя его, скорее, можно было назвать «шумным», чем «шикарным», и он вовсе не занимал площадь целого акра, даже если брать в расчет парковку. Справа, почти прямо напротив этого клуба располагалось здание еще одного, высокомерно светящего красными лампочками наперекор своему конкуренту, и из открытой двери которого доносились джазовые нотки огненного саксофона. За обувной мастерской и магазином одежды сбоку от Кертиса замаячил третий клуб на Эспланад-Авеню — «Дан Диджит». Когда Кертис проезжал мимо этого низкого здания из красного кирпича, на котором сияли желтые и зеленые огоньки, он буквально ощутил идущую оттуда пульсацию музыки и бас барабанных ударов. Из открытой двери на улицу высыпала целая толпа людей, которые выглядели так, будто побывали в бетономешалке. Они кричали, смеялись и хватались друг за друга, словно только таким образом могли противодействовать силе тяжести. Когда Кертис свернул, чтобы избежать столкновения с ними, он заметил Роуди Паттерсона в центре этой толпы с Женевой Барракон. Девушка буквально повисла на нем, одаривая его непрекращающимся потоком влюбленных взглядов, а Роуди усмехался с привычным хмельным ликованием и выкрикивал что-то в небо, поднимая флягу с каким-то ядовитым пойлом и адресуя свой тост неумолимым могучим дубам.

Кертис продолжил крутить педали. Он решил, что Роуди Паттерсон попросту играет с Элеонор Колдуэлл. Он хотел рассказать ей все и заставить ее понять, что она может найти себе человека, на которого будет не жалко тратить свои физические и душевные силы, кои она сейчас попросту проматывала на мужчину, менявшего своих пассий каждую ночь как перчатки. Конечно, Кертис знал, что некоторые люди просто не хотят видеть правду — даже когда она крупными буквами написана на их собственном лбу, задом наперед, чтобы они могли легко прочитать ее каждый раз, как смотрятся в зеркало. Возможно, Элеонор одна из таких людей, но Кертис хотел попытаться вразумить ее. Те слова — «доверься мне» — что он сказал Роуди, оказались палкой о двух концах.

Он свернул налево, на северную Дербиньи-Стрит, оставив шум ночного клуба позади, и очутился в тихом семейном районе из одноэтажных домиков, буквально льнущих друг к другу. На крыльцах некоторых из них светили редкие фонари, у других в окнах всего лишь тускло мерцал свет свечей. Домики третьих — тех, кто мог позволить себе платить за электричество — были ровно и ярко освещены, как внутри, так и снаружи, благодаря чему частично разгоняли уличный мрак. Кертис повернул велосипед к кремовому дому с темно-коричневыми вставками, стоявшему в центре квартала между Дюмейн- и Сент-Энн-Стрит. Вот он и дома. В окне между занавесками проглядывало скудное свечение одинокой электрической лампы. Кертис поднял свой велосипед и тележку на узкое крыльцо и привязал его цепью к коричневым перилам. Затем он достал из тележки пиджак и перекинул его через руку, после чего начал поворачивать в замке ключ, чтобы открыть дверь, но та оказалась не заперта, и Кертис понял, что мама ждала его.

— Во-от он, — протянула она из своего мягкого кресла, словно с нескрываемым облегчением обращаясь к кому-то еще, находящемуся в комнате.

Кертис закрыл за собой дверь и запер ее на задвижку.

— Ты так хорошо выглядишь, — заметила она, — этот галстук и все такое.

Он кивнул.

— Спасибо.

— Ты ведь ожидал это услышать.

Он лишь пожал плечами в ответ.

Единственная в комнате лампа была накрыта темно-зеленым абажуром, который, казалось, задерживал большую часть света внутри себя и не позволял ему распространиться. А тот свет, что успевал сбежать из-под гнета этого абажура, терялся на выцветших обоях с виноградными лозами.

— Похоже, что все прошло не слишком хорошо, — сказала она своим усталым дрожащим голосом. Она говорила так, будто страдала от постоянной одышки. — Я вижу это по твоему лицу.

— Все прошло нормально, — отозвался он.

Орхидея Мэйхью некоторое время сидела тихо, молча наблюдая за сыном. И хотя из другого угла комнаты доносился скрип вентилятора, здесь стояла невыносимая жара, еще более сгустившаяся из-за повисшей тишины. Но, несмотря на это, Орхидея набросила себе на ноги свое любимое одеяло, а на плечи накинула серый шарф, из-под которого было видно лишь ее овальное коричневое лицо, обрамленное копной поседевших волос, и ее хрупкие ладони. А на ногах ее — Кертис знал наверняка, хотя и не видел их под одеялом — были надеты поношенные кожаные тапочки.

— Я же говорила, чтобы ты не дарил ей ничего острого, с булавкой, — сказала Орхидея.

— Ма-ам!

— Брошь, — повторила она, и вдруг жадно втянула воздух, словно ее легкие с трудом справлялись со своей основной функцией. — Я говорила тебе: это плохая примета — дарить понравившейся девушке что-то с булавкой и острое.

— Нет, мама, — возразил Кертис, — ты этого не говорила.

— Ну, — протянула она, — ты должен был это знать. Это все знают. Когда я увидела ту брошь, которую ты ей купил, я сразу поняла, что ничего не получится, — она нахмурилась. Глубокие морщины на ее лице стали еще заметнее. Она была маленькой и хрупкой, ее скулы заострились и больше напоминали маленькие клинки, готовые вот-вот прорезать плотную кожу ее лица. Ее веки были чуть опущены — как абажур на одинокой лампе — словно они тоже пытались не дать свету сбежать. Ей было всего тридцать семь лет, но из-за внешности ей легко давали сорок семь. Так было со многими.

— Господи, помилуй, — простонала она. — Как же у меня болит спина сегодня вечером. Милость Божья! Держись за свою молодость, Кертис. Она так быстро проходит.

— Да, мэм, — он слышал это наставление по сто раз на дню и каждый раз отвечал всегда одинаково.

— Ты ел?

— Мне достался кусок торта.

— Ну, тогда все прошло не так уж плохо, раз тебе достался кусок торта со стола богатой девчонки.

Он глубоко вздохнул. Слова вырвались наружу прежде, чем он сумел их остановить.

— Когда я ехал туда, я думал, меня пригласили, как гостя… Я думал, что я гость, но…

— Это не твое место, — сказала Орхидея. — Ты знаешь это, и я это знаю, — ее рука — тонкая, как тень — шевельнулась и потянулась к шее, чтобы помассировать ее. — Мне давно пора спать. Засиделась я. Ждала, пока ты вернешься домой.