Погода была солнечной, и — какой смысл заказывать каюту на три часа? — я взял билет на палубу. На мой вопрос, где на корабле я могу подключиться к интернету, крепко немолодой стюард дал неожиданно молодежный ответ:
— Где угодно — у нас вай-фай.
Большинство палубных пассажиров — наверняка не только палубных — поспешило в последний раз воспользоваться преимуществами либерального режима беспошлинных зон. Так что я высмотрел на корме скамейку в окружении спасательных шлюпок и беспрепятственно устроился на ней в одиночестве. Однако официант настиг меня и здесь. Исключительно из соображений конспирации — зачем выделяться из общей массы? — я заказал двойную текилу, которая мгновенно была подана мне в исключительно правильном виде: с мокрым слоем соли по всему краю рюмки и насаженным на него кружочком лимона.
В моем наладоннике, в скрытой его части, есть и очень продвинутый, как говорят айтишники, шифровальщик текстов. Я, как обычно, перед отъездом в Таллин открыл почтовый ящик на одном немецком сайте. Я зашел туда и переслал на него же шифрованное сообщение, которое будет снято и удалено с сервера за несколько секунд бдительным компьютерщиком из Конторы. В сообщении я в двух словах описал ситуацию с Анной и запросил поддержку. Мне нужен был местный человек, желательно со связями в полиции. Эсквайр-Бородавочник, мой куратор в Конторе, доступен в любое время дня и ночи. Так что я был уверен, что к моему возвращению в Таллин нужный контакт у меня уже будет. Еще я запросил сведения об эксплуатирующем с пользой для себя мужские пороки Юкке Порри. Сведения о своем агенте Контора выдаст, естественно, в минимальном объеме, но в несколько заходов его можно будет расширить.
Собственно, моя однодневная поездка в Хельсинки преследовала две цели. Главная — найти этого Юкку Порри и попытаться выйти на его контакты в Таллине. Вторая была более эгоистичной. Чтобы чувствовать себя свободно в этой маленькой, частной, вымышленной жизни, мне нужно было обезопасить свою пусть отчасти тоже вымышленную, но основную жизнь. Сидеть в Эстонии, где дело уже дошло до стрельбы, с моим настоящим паспортом, кредитными карточками, обратным билетом в Нью-Йорк и прочими атрибутами американской жизни граничило с безрассудством.
А в камере хранения морского порта Хельсинки меня ждал заложенный туда на всякий случай паспорт какого-то другого государства и иные принадлежности, необходимые человеку — не важно, реальному или вымышленному — в эпоху компьютеров и пластиковых денег. Я даже купил в Таллине местную СИМ-карту, на которую переадресовал все свои звонки с американского мобильного, чтобы свою симку тоже оставить в Хельсинки.
Я собирался вернуться в Эстонию в тот же вечер. Встреча с Анной по ее подсказке была назначена на завтра в полдень в ресторане тихой гостинички «Михкли», минутах в пятнадцати ходьбы от Старого города. Мы решили, что, пока ситуация не прояснится, полковнику разведки будет спокойнее жить подальше от дачных мест.
В сущности, чувство защищенности — такая же неотъемлемая часть профессии, как и упоение риском. Мы — как тушканчики, маленькие, хилые, с тонкой прослойкой мышц на хрупких косточках, которых жизнь заставляет выбираться в мир, кишащий острыми клыками, кривыми когтями, крепкими клювами и ядовитыми зубами. Мы можем подолгу резвиться на солнце в обманчивой безмятежности, однако у каждого из нас в голове особый компас, который в любую секунду безошибочно укажет нам направление на спасительную норку. Еще миг — и мы в безопасности. Или думаем, что мы в безопасности.
Я в своей жизни повидал сорвиголов. Они особенно заметны на войне. В Боснии я как-то пару дней провел в окопе с двумя нашими казаками из-под Ейска, воевавшими на стороне сербов. Боснийские окопы были в сотне метров, на другой стороне небольшого поля, ограниченного, как и за нашими спинами, рядком терновника, увитого, как будто его шипов соседям-крестьянам казалось мало, зарослями ежевики. Наступать пока никто не собирался, и военные действия сводились к попытке подстрелить противника, если он ненароком распрямится.
Звали его… Редкое такое имя… А, Тарас, имя второго казака я и не вспомню. Этот Тарас был среднего роста, крепко сбитым, с очень загорелым, до подкопчености, лицом с густыми залихватскими усами. Он убивал время так. Опершись руками о край окопа, он высовывал голову наружу и потом не спеша втягивал ее обратно. В ответ пролетало две, а то и три пули боснийских ополченцев. Тарас довольно улыбался: «От же медленные эти басурмане! Спят, что ли?» — и через несколько секунд снова выглядывал за край окопа: чуть левее, чуть правее, а то и в том же самом месте. И так минут пятнадцать, пока не надоест или пока один раз нам не принесли поесть.
— Зачем ты это делаешь? — не удержался я.
— А так, — охотно откликнулся Тарас, уминая кукурузную кашу из потертой глиняной миски с выщербленным боком. — Традиция у нас такая. Старинная казацкая забава. От прадедов еще.
— Если это со времени турецких войн, то понятно, — возразил я. — Тогда из ружья и с двух шагов не всегда попадали. Но у этих же «Калашниковы».
Тарас довольно улыбался, соскребая кашу со стенок миски, и ничего не отвечал.
— Рано или поздно ты их раззадоришь настолько, что они будут стрелять наудачу, на секунду раньше, чем увидят твою…
Я хотел сказать «пустую башку», но даже с учетом разделяемой опасности мы с Тарасом не были на столь короткой ноге.
— Кумпол твой, — подобрал я подходящее слово. — А тут-то он как раз и подставится.
Тарас отставил пустую миску и, улыбаясь, провел рукой по краю своих пышных усов, стряхивая с них крошки.
— А вот это мы посмотрим.
С ним все было ясно: этот человек, оставивший на Кубани жену и двоих сыновей, за которых он, несмотря ни на что, чувствовал ответственность, жил в убежденности, что, что бы он ни делал, с ним ничего не может случиться. Он чувствовал себя защищенным. Господь меня любит и не допустит ничего плохого.
Это была моя первая мысль. Вторая, основанная на опыте, подсказала, что такие-то и гибнут в первую очередь. Господа не надо искушать. Хотя, если задуматься, так ли я отличался от Тараса?
Первым человеком, дававшим мне чувство защищенности, была, как, наверное, у большинства людей, моя мама. Я был привязан к ней, как тушканчик к своей норке, очень долго. Мне было одиннадцать или даже двенадцать лет, когда мы с ней впервые расстались на какое-то время. Это было в лето, когда она сдавала госэкзамены в медицинском институте, и меня, чтобы ее не отвлекали домашние дела, было решено отправить в пионерский лагерь.
Лагерь КГБ находился в полутора сотнях километров от Москвы, в Семеновском. Легкие летние домики располагались под скрипящими стволами сосен, построения и массовые мероприятия проходили на просторной мощеной площадке с дощатым постаментом и рядами простых скамеек под развевающимися флагами. Я плохо помню заведенный в лагере распорядок. В первый же день мы подружились с мальчиком, который разделял мое отвращение к жизни в строю и любовь к живой природе; его звали Женя Мальков. Мы присоединялись к сообществу три раза в день: на обед, полдник и на ужин, за которым следовали ночь и завтрак. Я до сих пор не понимаю, как такая вольница оказалась возможной при всем количестве взрослых, которые за нас отвечали: вожатого, фельдшера, медсестры, наконец, директора лагеря. Но факт остается фактом: все пионеры жили по одному расписанию, а мы с Женей — по своему собственному.
В нескольких сотнях метров от лагеря протекала речка. Дважды в день всех отдыхающих водили купаться на широкую песчаную отмель. С того места, которое мы с Женей облюбовали вверх по течению, мы слышали радостные крики резвящихся ребят и звуки горна, означавшие начало и конец купания. Нас организованное и дозированное веселье не касалось: мы могли заходить в воду, когда нам заблагорассудится.
В сущности, мы все время и проводили в реке — весна в тот год была ранней, а июнь был жарким. Мы выкопали в песке в метре от воды большую яму и заполнили ее водой. Это был наш аквариум. Первыми обитателями его стали раки. Мы бродили по колено в воде и высматривали их на дне. Потом надо было осторожно поднести руку поближе и схватить рака за панцирь. Именно за панцирь: если схватишь за хвост, раку часто удавалось высвободиться энергичным движением и шмыгнуть под какую-нибудь корягу. Схватишь за клешню — он начнет больно кусаться второй, ну или просто оторвешь ее и останешься ни с чем. Варить раков мы не собирались, хотя раздобыть котелок и спички труда бы не составило. Это годы спустя я прочел у Льва Толстого фразу, которая так поразила писателя, когда он наткнулся на нее в какой-то поваренной книге: «Раки любят, чтобы их варили живыми». Но и без того вряд ли Женя или я смогли бы бросить живое существо в кипящую воду.
