— Да нет.

— А я думаю. Вернее, я пытаюсь найти в своей сегодняшней жизни что-нибудь хорошее. Но не нахожу. Ничего плохого — у меня есть крыша над головой, я обеспечена, пока еще относительно здорова… Но и ничего хорошего: ни в данный момент, ни впереди. В прошлом, да. Раньше в моей жизни было много такого, от чего я и заснуть не могла. Но сейчас меня уже ничто не греет.

Я молчал. Моя жизнь, если посмотреть на нее философски, протекала достаточно бессмысленно. Но у меня были мои близкие. Так что я, наверное, неправду сказал. Когда я думаю о чем-нибудь хорошем, я думаю о своей семье. И иногда перед тем, как заснуть, тоже.

— Вы думаете, моя жизнь уже кончилась? — скорее себя, чем меня, спросила тогда Анна.

Еще я вспомнил ее фотографию, которая стояла в гостиной на отдельном высоком столике, покрытом кружевной скатертью. Фотография была в старинной, в стиле ар-деко, бронзовой рамке с изгибающимися в неге в разные стороны побегами и листьями. Она и сделана была в манере немого кино, а-ля Грета Гарбо. Анне на ней было, вероятно, слегка за тридцать. Она стояла почти спиной к объективу — мы видели ее голые плечи и спину, но повернулась к нам лицом. Она была восхитительна: лучистые глаза, превосходной формы нос, нежные губы. От ее лица веяло сохранившейся девичьей чистотой и сформировавшимся умом зрелой женщины, в нем читалась одновременно и трогательная уязвимость, и сила характера.

— Что, не похожа на себя? — напористо, как если бы я собирался ее обидеть, спросила Анна. — Это я. Если вы хотите говорить со мной настоящей, вы должны обращаться ко мне такой, как на фотографии. Это лицо, она легонько шлепнула себя по щеке, — не мое. Мое — вот!

Что же она могла от меня утаить? Без умысла, в силу профессиональной скрытности или не придав чему-то значения. Какая хитроумная операция могла разворачиваться вокруг женщины, которая стремилась лишь к покою? Пока что единственный подозрительный след вел к нашему человеку из камеры хранения в Хельсинки. Что, вся эта возня исходила из Леса? Нет, Бородавочник вряд ли мог снова послать меня на дело, не предупредив о возможных осложнениях. Однажды он этот номер проделал, но зато потом сам же по моему сигналу SOS примчался в Париж. Возможно, кто-то из наших, работающих в Хельсинки, вел свою игру. Было ли это связано с дохлыми белыми мышами? Скорее всего, да, но при наличествующих на этот момент скудных данных такая связь не прослеживалась. Нужны были новые факты. Или озарение.

Я все же заснул. Но через час снова проснулся, видимо, оттого, что в номере включился холодильник. Сейчас главное было не думать о насущном и предстоящем, а то до утра глаз не сомкнуть. Но о чем-то думать все равно нужно. Я вызвал в памяти хорошее — нашу первую с Джессикой общую квартиру в Нью-Йорке.

К тому времени я выбрался из своей норы уже настолько, чтобы думать о будущем. Офис для турагентства мы сняли на углу 83-й и Лексингтон, так что имело смысл искать жилье где-то поблизости. Джессика еще доучивалась в Бостоне, поэтому задача эта падала на меня одного. Утром я приезжал на работу, в которой работой пока и не пахло, и катался на директорском кресле по полупустому офису, задирая ноги то на один, то на другой стол для несуществующих работников. В руках у меня была пара купленных у метро газет, в которых я отмечал адреса подходящих свободных квартир. Потом я составлял себе маршрут, начиная с самой дальней, и к обеду, кочуя от одной к другой, добирался снова до своего офиса.

В один из таких дней меня, предварительно назначив встречу по телефону, посетил отец Джессики, профессор Фергюсон. Наверное, он стал таким не сразу, но я всегда поражался, как тонкая, умная, мягкая Пэгги могла прожить столько лет с этим вечно взъерошенным, крикливым, перескакивающим с пятого на десятое, как с ветки на ветку, хитрым и недоверчивым существом. Какаду, не зря же я так прозвал его про себя!

При этом отцу Джессики никак нельзя отказать в образованности и интеллекте. У него пожизненная профессорская ставка в Гарварде, где он преподает английскую литературу, он — автор основополагающей монографии о Джойсе, он даже — это в моих глазах искупает все его недостатки — сумел целиком прочесть «Поминки по Финнегану», написанные дублинским гением на своем собственном языке, составленном из множества других, как живых, так и мертвых.

Меня профессор Фергюсон, как бы это сказать, дружески ненавидел. В его глазах я был притворяющимся агнцем, но на самом деле алчным, жестоким и циничным хищником, наверняка членом какого-либо преступного кубинского сообщества, продающего наркотики, женщин, оружие или все сразу. Мою историю он знал в двух словах — антикастровский диссидент, перебравшийся в Штаты и потерявший здесь свою семью. Из этих событий моей жизни он усвоил: а) что я сидел в тюрьме (что правда, это было частью плана по моему внедрению в США) и б) что я пошел на гангстерскую разборку с женой и двумя детьми (а их так и убили, только в случайной перестрелке). Теперь, предполагал профессор, после внедрения в Штаты мой преступный клан пытался ввести меня в приличное американское общество. А как иначе объяснить мои университетские гуманитарные познания, приличные манеры, мягкую иронию и привычку лишь пожимать плечами, когда что-то происходило не так, как мне бы хотелось? Но его, профессора Фергюсона, не проведешь, не на такого напали! Я забыл сказать, Какаду азартно играл на бирже — это был его и любимый вид спорта, и основной заработок, даже при профессорской ставке.

Как я понимаю, в первое время отец Джессики изредка общался со мной лишь ради того, чтобы вывести меня на чистую воду.

В тот день — это было поздней весной 1985 года, где-то в середине мая — профессор Фергюсон предложил встретиться в офисе, который я совсем недавно снял. Дверь я не закрывал — для гангстерского налета у нас не было ничего интересного. Он вошел — длинный, худой, рыжий и нахохленный, — оглядел пустое помещение и заявил:

— И кто из богатеев, которых вы хотите заарканить, захочет прийти в такое великолепие?

— Здравствуйте, профессор Фергюсон, — сказал я, вставая. — Я тоже рад вас видеть. А что касается вашего вопроса, люди, которым я собираюсь предлагать свои услуги, вообще никуда не ходят. У них на это нет времени — им все приносят в кабинет.

Какаду вскинул брови, мол, допустим, но комментировать не стал.

— Вы с поезда? — продолжал я, полный решимости не дать ему вывести меня из себя. — Давайте я отведу вас куда-нибудь позавтракать?

— В «Макдоналдс»? — усмехнулся профессор. — Или в «Пиццу-Хат»?

— Куда хотите, — не поддался я и на эту провокацию. — Я вас приглашаю, а вы выбираете место.

— Завтракать поздно, обедать рано, — сказал Какаду, усаживаясь в мое директорское кресло на колесиках. — Вы чем собирались заняться?

— Пойти посмотреть очередную квартиру.

— Ну так пойдемте! Какая разница, где общаться?

Чтобы не утомлять профессора и поскорее от него отвязаться, в тот раз я решил начать не с самой дальней, а с ближайшей квартиры. Она рекламировалась как «просторные двухкомнатные апартаменты с ванной, кухней и окнами, выходящими на зеленые лужайки Парк-авеню». Я знал, что если мне не удастся сбить цену, квартира была для меня слишком дорога, но надеялся, что на ней, самой приличной из тех, которые мне предстояло посетить в то утро, профессор от меня и отвяжется.

Я закрыл офис, и отец Джессики неожиданно подхватил меня под руку. То ли для того, чтобы не упасть — мы располагались на втором этаже, откуда небольшая персональная лестница вела прямо к тротуару, — то ли чтобы подчеркнуть неформальный характер прогулки.

— Вы ищете квартиру, чтобы жить там с моей дочерью? — без обиняков спросил Какаду.

— Да, — просто ответил я.

— А чем плоха та, где вы живете сейчас?

Это, как я уже заметил, была его обычная тактика: нападение — тут же обходный маневр, опять удар — и снова заход с фланга.

— Она слишком мала для двоих. И далеко от офиса.