— Откуда ты знаешь, что они американцы? — полюбопытствовала Марина.

— У них звездно-полосатость на лбах написана, — и Кирилл принялся гулко колотить в кованные двери собора.

— С ума сошел! Кто нас сюда пустит? Или в церкви у тебя тоже есть «свои ребята»?

— Попам по должности положено для всего мира быть «своими ребятами». Особенно для тех, кто нуждается в помощи.

Марина оглянулась и поняла, что они таки нуждаются в помощи. Очухавшийся рыжий возвышался над толпой, стоя на плечах двух здоровенных кожисто-черных жлобов, и целенаправленно, по секторам, оглядывал окрестности. Его ищущий взгляд уперся в крохотную группку людей под стенами громадного собора, лицо озарилось злобным торжеством и он что-то крикнул, указывая в их сторону. Марине стало жутко. Она раз и навсегда поняла свою бабушку, нервно ежившуюся, когда с экрана телевизора раздавалась лающая немецкая речь.

И в ту же секунду из-за тяжелых кованных дверей послышался недовольно-вопросительный голос. Кирилл прокричал в ответ несколько фраз на немецком, замок лязгнул и все четверо быстро нырнули внутрь.

— Проходите, проходите, — приветствовал их по-английски невысокий старичок в монашеском одеянии, — Что за страшные времена! Молодежь совершенно не умеет себя вести!

— Не думала, что у тебя получиться, — облегченно выдохнула Марина, — Что ты ему сказал?

Кирилл лукаво улыбнулся:

— Что со мной двое американцев. У европейцев комплекс старшего брата, они терпеть не могут штатовцев и одновременно заботятся о них, как о детях неразумных. Бросить американца в беде, все равно, что бросить ребенка.

— Никогда не была в пустой церкви, — шепнула Марина, вступая под стрельчатые своды.

Узкие проемы уходили вверх, словно бы в бесконечность, к самому престолу Господнему. Лица святых на древних витражах, освещенные огоньками маленьких круглых свечей, трепетали жизнью. Гулкий, словно орган, собор дробил, множил шорох их шагов, заставляя оглядываться и ожидать появления… Чьего появления? В этом Марина страшилась признаться даже самой себе. Но и пустующий, старинный храм был местом, где следовало верить, и надеяться, и слушать, и молчать.

Наверное, именно поэтому оба американца, опасливо поглядывая на темный, окутанный тайной алтарь, разом застрекотали, как сороки, живописуя снисходительно улыбающемуся монаху свои «horrible»[6], ну просто «awful adventures»[7].

— А еще говорят, что в готическом соборе любой человек чувствует себя ближе к Богу и думает о вечном, — фыркнула Марина.

— Все мы здесь грешники, — философски заметил Кирилл, — Я вот, как ни стараюсь, а думаю лишь об одном.

Марина вопросительно взглянула на него и он пояснил:

— Рыжему наглецу хоть поцелуй достался, а мне?

— Тоже хочешь поцелуй?

— Если я начну перечислять все, что хочу, могу и не выдержать, а здесь все таки святое место.

Устав кивать в такт жалобно-возмущенному рассказу американцев, старик в рясе заявил:

— Весьма сочувствую, господа, но оставить вас здесь надолго не имею права, — монах на мгновение задумался, потом усмехнулся, — Господь и инструкция по безопасности учат нас, что необычные обстоятельства требуют необычных решений. Пойдемте, я проведу вас через гробницы и выпущу на другую улицу.

Он приподнял тяжелую створку в полу и поманил их за собой по узкой, уходящей в темноту лестнице. Впрочем, во мраке они оставались не долго. Щелкнул выключатель и потоки яркого света залили небольшой подземный зал, за которым открывалась горловина узкого прохода.

— Что это? На шляпные картонки похоже, — спросила Марина, разглядывая круглые коробки, стоящие на полках вдоль стен.

— Это не шляпные картонки, мадам, — чуть обиженно буркнул монах, — Это императоры.

— Как императоры? — насела на монаха Марина.

Видя ее любопытство, старик несколько смягчился:

— Я не профессиональный экскурсовод, мадам, но если вам интересно… В династии Габсбургов долгие столетия существовал обычай хоронить почивших государей в трех разных местах: тело отдельно, сердце — отдельно, а здесь, у нас, изволите ли видеть, внутренности, — на лице монаха расцвела горделивая улыбка собственника.

Оба американца, ставшие из черных бледно-серыми, переглянулись. В глазах их стоял ужас пополам с брезгливостью. Впервые Марина была с ними солидарна.

— Надо же, оказывается, австрийские императоры вроде наших братков — тоже расчлененку уважали.

Монах нырнул вглубь вырезанного в мягкой породе подземного прохода, поманил их за собой.

— До 18 века венцы не возились с кладбищами, хоронили своих покойников прямо под городом. Вот, извольте взглянуть, — монах ткнул пальцем в маленькое окошко. Одно мгновение Марине видны были лишь два черных, жестко кучерявых затылка, потом американцы со сдавленными возгласами отпрянули от стекла. Марина шагнула по ближе.

Прямо от стекла, на десятки метров вниз и вширь, простиралась погребальная камера, наполненная тысячами тысяч старинных костяков.

— Дамы, рыцари, простолюдины, воры, торговцы. Все чего-то желали, к чему-то стремились, — монах задумчиво всматривался в смерть, настолько древнюю, что уже перестала быть ужасом, превратившись в развлечение для туристов, — Господь любит вас, дети мои, раз позволил в Новый год увидеть тщету всего земного.

Монах взмахнул рукой, зовя их за собой.

Кирилл придержал Марину за руку:

— А может, Он хотел, чтобы сегодня даже в подземелье была жизнь?

Старый монах дошел до маленькой дверцы, через которую в обычные дни на свет божий выбирались туристы:

— Где же молодая пара? Наверное, задержались возле погребальной камеры. Вы не позовете их, джентльмены?

Американцы вновь переглянулись. Возвращаться в глубины жуткого подземелья ради парочки каких-то белых? Но старик в рясе так просто и бесхитростно смотрел на них, что отказаться значило бы навеки опозорить звездно-полосатый флаг. Ощущая себя одновременно и бесстрашными техасскими рейнджерами и Мальчиками-с-Пальчик в лесу людоеда они зашагали назад.

Далеко идти не пришлось. Едва свернув за поворот, парочка американцев получила возможность окончательно удостовериться, что все белые дикари и извращенцы. Сперва сумасшедшая молодежь на улице, потом древние кровавые обычаи, перед которыми бледнеют ужасы пресловутого вуду, а теперь еще и это! Нет, целоваться над самым окошком погребальной камеры способны лишь представители вырождающейся белой расы!

Марина блаженно потянулась на хрустящих простынях. Ей всегда казалось вульгарной шуточка насчет «прочистки труб», но сейчас она была весьма к месту. Марина чувствовала себя именно так: отскребли, отчистили, отмыли изнутри и снаружи. Выгребли печаль, как золу из камина, перетряхнули мысли, словно половики, а тело надраили, будто хорошая хозяйка чайник. Она захихикала: чувствовать себя после ночи любви одновременно камином, половиком и чайником — это надо уметь.

Она вспомнила, как выбравшись из подземелья, они мчались по темным пустым переулкам, останавливаясь, чтобы полюбоваться взмывающими в небо огненными фонтанами фейерверков. И крохотный тупичок с огромной, во всю стену фреской, освещенной оплетенным омелой тусклым фонарем. Кирилл заявил, что обычаи, даже чужие, надо уважать и они долго целовались, встав под омелой. Пока не сообразили, что мешочек с драгоценностями так и остался в сейфе ресторана.

Но к тому времени у Марины уже нестерпимо болели ноги и острые каблуки подламывались при каждом шаге. Кириллу пришлось усадить ее на скамейку, а самому отправляться в ресторан. Вернулся он с драгоценностями, бутылкой шампанского и насмерть перепуганный — никак не мог найти бульвар, на котором ее оставил, и решил, что рыжий с сообщниками похитили ее уже окончательно.

А потом они ехали в такси, тесно прижавшись друг к другу, и машина шла слишком медленно и лифт тащился ужасно долго. Зато руки действовали быстро, когда прямо на пороге они принялись срывать друг с друга одежду.