Он придумал для Михаила Ивановича совсем иную комбинацию, которую собирался разыграть уже после завершения дела, они обговорили все с Дедом, накидали приблизительный план действий, возможные варианты.

Но нежданный ливень нарушил все планы.

Сергей позвонил Антону, они поговорили, обсудили ситуацию.

Ну что ж, придется соображать по ходу развития событий.

В их работе и не такое случалось, и частенько заранее выстроенный, красивый план приходилось менять и корректировать на ходу.

Вот черт!

Теперь Вероника оказалась под ударом!

Пока этот Михаил Иванович не знал, где она и связана ли она с ним, Кнуровым, у него сохранялся оперативный простор для действия.

Ладно, прорвемся!

Он набрал домашний номер Ринковых. Антон домой еще не скоро доберется, а предупредить Василия Корнеевича и Наталью надо. Он успокоил дедушку, уверив, что все противо-простудные меры приняты, в данный момент его внучка спит и сегодня они не приедут.

Чай он так и не допил, посмотрел в темную жидкость, словно ответы там искал, отодвинул чашку, легко поднялся и направился в спальню.

Включил ночник, стоявший на тумбочке, и осторожно, чтоб не разбудить Нику, лег, не раздеваясь, на кровать, повернулся на бок и стал смотреть на нее. Он усмехнулся, подумав, что опять прислушивается, дышит ли Ника, так тихо она спала.

Ника лежала на боку, лицом к нему, раскрасневшись от коньяка и жаркого одеяла, которым была укутана до подбородка. Он почувствовал легкий вишневый запах и вдруг с какой-то щемящей ясностью понял, осознал до конца все про себя, про них двоих.

Все свои страхи, все отстраненно-поверхностные, с четким соблюдением дистанции отношения с женщинами, все застарелые обиды лежали сейчас перед ним небольшой бесформенно-пыльной серой кучкой и не имели никакого отношения ни к этой женщине, ни к любви, ни к жизни, ни к нему как к мужчине, как к личности.

Ната совершенно права — это великое счастье!

Огромное счастье, что он не прожил жизнь рядом с чужим человеком, годами барахтаясь и все глубже и глубже погружаясь в липкую, похожую на остывшую овсяную кашу массу мелких обид, непонимания, пустоты, бесконечной полярности несовпадения двух посторонних друг другу людей, живущих почему-то вместе!

Мучался, терпел, чувствуя разъедающую, как ржавчина изнутри, вину за то, что не любит и не хочет женщину, ждавшую его из грязно-кровавого месива всех войн, которые он прошел. И однажды, устав от всего неизвестно до какой степени, он бы выбрался из этой овсянки и ушел, испытывая еще большую вину, теперь уже за то, что не справился, и огромное облегчение, подогревающее эту самую вину. А потом годами бы вытаскивал себя из этого чувства!

Но это, что было бы и, слава богу, не случилось с ним, слетело с его души сейчас, легко, как шелуха, сдуваемая ветром.

И нет да и не было никогда в его жизни никого, кроме этой женщины!

Все просто!

Это все очень просто! У каждого из нас внутри есть некий камертон, настроенный на родного человека. Ты живешь и не знаешь, кто он, где он, но камертон звучит, всегда точно определяя — это стекло, и это стекло, и это.

И ты принимаешь тех, с кем сводит тебя жизнь, потому что бог его знает, как звучит хрусталь, ты же не слышал никогда, ну чувствовал, ну ощущал, но ведь не слышал!

И вдруг — бзынь-нь! И все!

И нет больше вопросов и ответов, и никаких «возможно» и «может быть». Есть единственный, совпадающий с тобой полностью тон.

Все очень просто!

Главное, чтобы в тебе самом не было трещины и вы звучали в унисон!

«Все остальное просто хрень! Ну, вот так сложилась моя дорога к ней!» — подумал, засыпая, Кнуров.

Ника проснулась от жары и от тревожного, непонятного сна, который обычно не можешь вспомнить, проснувшись. Ей было жарко и неудобно, она чувствовала себя бабочкой, укутанной в горячий кокон.

Она попыталась вытащить руки из-под одеяла и замерла, увидев спящего рядом Кнурова.

Он открыл глаза.

Они смотрели друг на друга, пережив в эти несколько мгновений всю свою жизнь, ту, что уже прожили порознь, и ту, что еще проживут, даст бог, вместе. Что-то такое, что доступно только Небесам и влюбленным.

И, не сговариваясь, одновременно потянулись друг к другу, встретившись на полдороге в таком поцелуе, после которого может быть только продолжение, — горячем, безумном, отбирающем все силы!

Притом что сейчас понял про нее, про себя, про них двоих, Кнуров оказался не готов к тем чувствам, обостренным ощущениям, которые обрушились на него, ошеломив накалом.

Как-то одна из его подружек сказала ему: «Когда ты со мной трахаешься, мне всегда хочется назвать тебя «товарищ Дзержинский».

Ты контролируешь все, Кнуров, даже свое удовольствие!»

И это действительно было так. Всегда.

С самого первого своего сексуального опыта в подростковом возрасте он контролировал все, от первого поцелуя до элегантного ухода после секса.

До этой женщины!

Какой на хрен контроль?!

Нет, конечно, с того момента, как он ее увидел, она будила в нем все мужские инстинкты, и он тысячу раз думал, как у них все могло быть! Как у каждого нормального, здорового мужика, с воображением на эту тему у Кнурова все обстояло в полном боевом порядке.

Оно и понятно, конечно, — настоящему коту всегда март!

Но он жестко обрывал все свои эротические фантазии, связанные с Никой, понимая и боясь того, что она перевернет все в нем и в его жизни.

«Кретин! Да хоть перевернет, хоть уканопупит на хрен, какая, к чертям собачьим, разница?!»

Вот здесь и сейчас, забыв обо всем на свете, и в первую очередь о каком-то там контроле, о том, что надо бы не торопиться, чтоб не напугать ее и себя заодно, он рвался вперед, сходя с ума, чувствуя и переживая только этот момент и то, что он вокруг нее, в ней, с ней!

Выше, выше, несясь к неизвестности и крепко держа ее в объятиях, точно зная, что если они будут порознь, то просто помрут!

Все стихии вместе — землетрясения, ураганы и черт его знает что еще — подхватили его, вместе с женщиной, которую он нашел, наконец, подняли куда-то в звенящую неизвестность, поближе к Богу, и бросили вниз, забыв предупредить, что смерть бывает сладкой, высокой и обновляющей, оставляя за собой отголоски взрывов-воспоминаний в теле, в разуме, в жизни!

Через провалившийся куда-то отрезок времени, с удивлением обнаружив в себе какие-то силы, Сергей перевернулся на спину, не выпуская из рук Нику. Уложив ее сверху себя, он неторопливо поглаживал по горячей спине.

— Что делают твои руки? — спросила она, жарко дыша в его ключицу, куда уткнулась лицом.

— Изучают территорию, — усмехнулся он и погладил ее попку.

— Понятно, путешествие Гулливера.

Он повернул голову и поцеловал ее в висок.

— Ты не испугалась? — спросил шепотом.

— Не успела. Ты же как в бою — пришел, победил, а потом увидел!

— Не-ет! — протянул он самодовольно. — Сначала все-таки увидел, а потом уж и победил!

— И как часто можно такое проделывать, но чтобы остаться при этом в живых?

— Чтобы нам остаться в живых, это надо проделывать как можно чаще!

Она помолчала, посопела в его ключицу, щекоча своим дыханием.

— Может, у нас так невероятно получилось, потому что у меня это в первый раз?

Он перевернулся вместе с ней на бок и заглянул ей в глаза.

— У меня тоже первый раз! Так — первый! Но мы на всякий случай проверим.

— Как? — спросила Ника, стараясь загнать назад навернувшиеся от переполняющих ее чувств слезы.

— Экспериментальным путем!

Он поцеловал ее в переносицу, в веки, снимая губами так и не удержавшиеся, пролившиеся слезы.

И все повторилось!

И повторялось еще, до самого утра.

Они смеялись, шутили, рассказывали друг другу что-то о себе, шептались, целовались, прерывая разговоры и снова погружаясь в сумасшедшую отстраненность любви от всего мира.