Обрывок нейлоновой веревки прочно охватывал грудь и ноги, из обоих узлов, на ребрах и под коленями, торчали обтрепанные концы.

Один из полицейских что-то сказал своему шефу, и Бальтзерсен любезно перевел мне:

— Это тот парень, который нырял. Он объяснил, что крюк на дне пруда задел за цементный блок, но он не обратил на это внимания. Вокруг блока тоже торчали обтрепанные концы веревки, и он считает, что веревка та же самая.

Арне стоял в нескольких ярдах, вытирая лицо и рот белым платком, и, не отрываясь, смотрел на черный брезент. Я подошел и спросил, не плохо ли ему. Дрожь сотрясала его с головы до ног, но он с несчастным видом покачал головой.

— Тебе надо выпить, — предложил я. — И лучше поехать домой.

— Нет-нет. — Он пожал плечами. — Такая глупость с моей стороны. Но сейчас все в порядке. Прости, Дэйвид.

Мы вместе пошли к выходу и вскоре догнали Бальтзерсена и офицера, которые разговаривали с мальчиком. Бальтзерсен ловко отвел меня в сторону шага на два и тихо проговорил:

— Я не хочу снова расстраивать Арне... Ребенок объяснил, что руки не было видно. Он поднял брезент, чтобы посмотреть, что под ним. Знаете ведь, какие дети любопытные. Он увидел что-то бледное и попытался вытащить наружу. Это и была рука. Когда он разглядел, что это такое, то испугался и убежал.

— Бедный маленький мальчик, — вздохнул я.

— Он не должен был пролезать в дыру на ипподром. — Тон Бальтзерсена свидетельствовал, что он считает — мальчик получил урок.

— Если бы не он, мы бы не нашли Боба Шермана, — заметил я.

Бальтзерсен задумчиво разглядывал меня.

— По-видимому, тот, кто вытащил его из пруда, собирался вернуться с транспортом и отвезти тело в другое место.

— Нет, не думаю, — возразил я.

— Но он должен был бы так сделать. Если бы он не боялся, что тело найдут, то оставил бы его в пруду.

— О, естественно. Я только хотел сказать, зачем отвозить тело в другое место? Почему с наступлением темноты не бросить его обратно в пруд? Теперь там уже никогда больше не будут искать Боба Шермана.

Бальтзерсен опять долго изучающе смотрел на меня и потом неожиданно первый раз за все утро улыбнулся.

— Мда-а... Вы сделали все, о чем мы просили, — сказал он.

Я тоже чуть улыбнулся и подумал, понимает ли он значение проделанной утром работы. Но ловить убийц — это забота полиции, а не моя. А мне надо успеть на самолет, в два ноль пять вылетающий в Лондон, и у меня времени в обрез для еще одного дела.

— Всегда к вашим услугам, — вежливо, но равнодушно сказал я, пожал руки ему и Арне и оставил их решать свои проблемы. Под моросящим дождем.

Я забрал Эмму из ее отеля, как мы и договаривались, и привез к себе в «Гранд-отель». Я собирался покормить ее завтраком в аэропорту, но вместо этого позвонил в ресторан и распорядился, чтобы принесли в номер горячий суп. Бренди опять нельзя. Только с трех часов, объяснил официант. В следующий раз я привезу с собой целый литр.

Шампанское эмоционально не подходило для новости, которую мне предстояло ей сообщить. Поэтому я смешал его с апельсиновым соком и заставил ее выпить. Потом со всей осторожностью, на какую был способен, я рассказал, что Боб умер, а не исчез. Он не вор и не бросил ее, а его убили.

На лицо вернулось то пугающее выражение отчаяния, что было раньше, но в обморок она не упала.

— Вы... вы нашли его?

— Да.

— Где он сейчас?

— На ипподроме.

— Я должна поехать и увидеть его. — Она встала и несколько раз сглотнула.

— Нет, — твердо сказал я, держа ее за локоть. — Нет, Эмма, вы не должны. Вы должны помнить его живым. Сейчас он не так выглядит, каким вы его помните. Ему было бы неприятно, что вы увидели его таким. Он бы попросил вас не смотреть:

— Я должна его увидеть... Конечно, я должна. Я покачал головой.

— Вы имеете в виду, — постепенно до нее стало доходить, — что он выглядит... ужасно?

— Боюсь, что да. Он умер месяц назад.

— О боже!

У нее подогнулись колени, она села и заплакала. Я рассказал ей о пруде, о веревке, о цементном блоке. Она должна знать. Ничего не может быть хуже той душевной агонии, в которой она прожила четыре долгие недели.

— Ох, бедный мой Боб, — причитала она. — Дорогой мой... ох, бедный мой дорогой мальчик...

Будто горе открыло шлюзы, и она плакала и плакала, слезы бежали буквально ручьем. Но наконец-то это была естественная печаль, без унизительного стыда и сомнений.

Немного спустя, все еще вздрагивая от рыданий, она проговорила:

— Мне надо позвонить, чтобы не занимали мой номер в отеле.

— Нет. Сегодня вы полетите домой в Англию вместе со мной, как мы и планировали.

— Но я не могу.

— Нет, можете и полетите. Здесь вам совершенно нечего делать. Вы должны вернуться домой, отдохнуть, поправиться и позаботиться о ребенке. Здесь все необходимое сделает полиция, а я посмотрю, что могут сделать Жокейский клуб и Жокейский фонд, и попробую организовать что нужно с английской стороны. Самое меньшее, чего мы добьемся, так это привезем Боба домой в Англию, если ради этого вы собираетесь оставаться здесь. Но если вы останетесь в Осло, вы заболеете.

Она слушала и, по-моему, половину пропускала мимо ушей, но не возражала. Может быть, полицию и не слишком обрадует ее отъезд, подумал я, но она целый месяц билась во все двери и задавала вопросы, и уже не осталось того, чего бы она не сказала им.

Мы успели на самолет, всю дорогу домой она смотрела в окно, и слезы непрерывно бежали по щекам. В Хитроу, лондонском аэропорту, Эмму встретил дед, которому я позвонил из Осло. Худощавый, сутулый и добродушный, он поцеловал ее и все время ласково похлопывал по плечам. Эмма рассказывала, что ее родители умерли, когда она училась в школе, и они с братом, пока выросли, курсировали между родственниками. Она больше всех любила вдового отца матери и посвящала его почти во все свои заботы.

Симпатичный человек с манерами учителя, дед Эммы пожал мне руку.

— Я прослежу, чтобы все было устроено, — сказал я и дал ему свой домашний адрес и телефон на случай, если им понадобится помощь, помимо официальных каналов.

Утро вторника, с девяти до десяти, я провел у себя в офисе и обнаружил, что без меня все сотрудники прекрасно справлялись с делами и несомненно продолжали бы в таком же духе, если бы я исчез навсегда. На столе лежали исчерпывающие отчеты о законченных расследованиях: наши подозрения насчет человека, якобы использовавшего имя ушедшего в отставку жокея-стиплера в корыстных целях, подтвердились, и теперь его ждало наказание за мошенничество; и претендент на тренерскую лицензию из Мидлендса оказался абсолютно лишенным данных для этой работы.

Обычное мелкое жульничество, от которого волосы не встают дыбом и не холодеет спина. Никаких трупов, утопленных в норвежских глубоких водах.

Остальную часть дня я провел с двумя коллегами из Нью-йоркского скакового комитета. Мы обсуждали возможность создания специализированной службы, охватывающей весь мир, что-то вроде Интерпола в мире скачек. Это была одна из многих в ряду встреч, которые я провел с представителями разных стран. Идея очень медленно, но все же приближалась к осуществлению. Я полагал, что мой моложавый вид, как обычно, и был тем камнем преткновения, который тормозил дело. Интересно, когда мне стукнет шестьдесят и из меня посыплется песок, тогда они будут поддакивать любым моим словам?

Я убеждал их, пока у меня не пересохло в горле, подарил горы литературы, повел обедать в ресторан «Индиго Джонс» и очень сомневался, что семена упали на удобренную почву. Прощаясь, старший из двух Нью-Йоркцев задал вопрос, к которому я тоже давно привык:

— Если вам удастся организовать эту службу, вы надеетесь стать ее шефом?

Я улыбнулся, потому что заранее знал, если этот ребенок родится, то окажется, что он вовсе и не мой.

— Когда мы все организуем, я уйду.