И она, наконец, решилась заговорить с ним — только для того, чтобы успеть назвать свое имя, прежде чем до них доберутся тюремщики. Она еще слышала, как он принялся объяснять им, что она ни в чем не виновата, а потом его потащили прочь, и он страшно закричал, а потом вдруг словно захлебнулся. Грубые тяжелые руки и ее поволокли куда-то вниз по лестнице, и она не могла уже видеть, что с ним сталось. Потом ее вместе с остальными загнали внутрь, и все кончилось.

Однако в тюрьме ее уже ждал отец, примчавшийся туда после отчаянного рассказа ее подружки, видевшей, как Элсевиер сунули в полицейский фургон. Она, рыдая, бросилась к отцу, и, выслушав множество угроз и заплатив изрядный штраф миссионерскому фонду, он увел ее из этой ужасной тюрьмы, пока церковники не успели окончательно испортить ее репутацию.

Она просидела дома почти две недели, едва осмеливаясь выглянуть за порог, пока испуг ее не начал понемногу проходить. И тогда она снова вспомнила о том безумном инопланетянине... Она с любопытством размышляла о его словах, о его добром отношении к ней, о его желании уберечь ее среди всего этого кошмара... Но еще больше хотелось ей узнать, жив ли он. Понимая, что она никогда не узнает этого, никогда больше его не увидит, Элси все-таки не могла изгнать из своих воспоминаний его сияющие глаза.

Несмотря на постоянные мысли о нем, она не узнала его в том незнакомце, который подошел и нагло уселся прямо на скамью у ворот. Мать послала ее спросить, что этому человеку нужно, и она, неловкая, застыдившаяся, предстала перед безжалостно изучающими ее глазами чужого мужчины. Он был одет очень просто, в рабочую одежду и плащ; лицо его отчасти скрывали широкие поля шляпы. Но та часть лица, которую ей удалось рассмотреть из-под своих шарфов и шалей, имела странный ярко-красный, а кое-где и зеленоватый оттенок.

Она вежливо ему поклонилась и, замирая от страха, стыдливо потупившись, сияла с головы свою темно-синюю шаль, чтобы он тоже мог рассмотреть ее лицо. Ожерелье из серебряных колокольчиков зазвенело в наступившей вдруг тишине.

— Элсевиер! Ты что, не узнала меня, да? — Голос его звучал глухо, хотя в нем явно слышалось разочарование. Он стащил с головы шляпу.

Но она уже узнала его, несмотря на надтреснутый голос и странные пятна на лице, и присела с ним рядом на скамейку, тихонько вскрикивая от изумления.

— Ты! Ах... святой Калавре! — Она и не замечала, что ведет себя неприлично; даже подняла руку к его лицу, хоть и не коснулась его; теплая смуглая кожа инопланетянина была похожа на пятнистый коврик — так много там было порезов, ссадин и ожогов, а четкие линии его подбородка совершенно изменила ужасная опухоль.

— Я сказал твоему отцу, что попал в аварию, — он с трудом выговаривал слова; потом улыбнулся и пояснил:

— Говорить мне трудновато пока: челюсть сломана.

Она сморщилась от сострадания и стиснула лежавшие на коленях руки.

— Да ничего. Теперь уже почти не больно. — Церковники не передали его муниципальной полиции, а сами по очереди били смертным боем, сменяя друг друга, целый день и потом еще целую ночь, а к вечеру вторых суток выбросили его на улицу и велели уносить ноги, да поскорее. — Мне об этом даже вспоминать не хочется... — Он горько усмехнулся. Прошло немало лет, прежде чем он скупо рассказал ей о том, что с ним сделали в тюрьме. А тогда он только молча смотрел на нее, словно чего-то ждал. — У тебя что, тоже челюсть сломана, сестренка? Говорить не можешь?

— Могу! — Она смущенно покачала головой. — Я... я о тебе вспоминала. Часто. Думала, никогда больше не увижу тебя; я за тебя боялась. — Она вдруг почувствовала непреодолимое желание прижать его избитое лицо к сердцу. — А зачем ты пришел сюда? — Она безжалостно теребила краешек своей шали. Нет, он не просить о чем-то пришел. Она так и не стала прикрывать лицо — не ощущала в этом ни малейшей потребности.

— Мне нужно было убедиться, что с тобой все в порядке. А с тобой действительно все в порядке? — Он чуть наклонился к ней.

— Да. Мой отец тогда... Ты был так добр ко мне! Мой отец непременно...

— Нет. Пожалуйста, не рассказывай ему обо мне. Ты мне вот что скажи: ты меня внимательно слушала? Заронил я какое-то зерно интереса в твою девственную душу или не заронил? Ну что, хотела бы ты узнать больше?

— Но почему?.. — Из всего множества вопросов, что теснились в ее душе и готовы были сорваться с уст, этот был совершенно невпопад. Но по его глазам она видела, что он понял.

— Почему? Потому что я хотел еще раз увидеть тебя.

— Ах, как это хорошо! — вырвалось у нее, и она глуповато засмеялась и прижала пальцы к губам. Потом посмотрела ему прямо в лицо. Женщина, завоевавшая любовь мужчины, сперва должна была завоевать его уважение. — Да, конечно, — она не отводила глаз, чувствуя, как от напряжения у нее на щеке дрожит мускул, — я очень хочу узнать больше. Пожалуйста, приходи еще.

Он улыбнулся.

— Когда?

— Мой отец...

— Когда?

— Завтра. — Она опустила глаза.

— Приду. — Он кивком подтвердил свое обещание.

— А... сколько у тебя жен? — Она сама себя ненавидела за то, что спросила.

— Сколько? — Он, казалось, не понял. — Пока ни одной. На Харему считается, что одной вполне достаточно. Хватит, чтобы жизнь прожить... если правильно выберешь, конечно. — Он сунул руку за пазуху и вытащил пачку брошюр. — Это я тебе принес, потому что самому мне пока говорить трудно. Вот эту я написал... и эту... Может, почитаешь?

Она кивнула, чувствуя, что по руке от его прикосновения будто пробежали электрические искры.

— Сад у вас здесь красивый. — Что-то вроде зависти слышалось в его голосе. — Ты сама эти цветы выращиваешь?

— Ну что ты, нет. — Она помотала головой, отчего-то опечалившись. — Мне только иногда разрешают приходить сюда. Но никогда не позволяют возиться в саду, потому что я могу испачкаться. А цветы я люблю. Если б можно было, я бы все время здесь проводила.

Какая-то странная решимость была написана на его истерзанном лице, когда очень осторожно он протянул руку и сорвал пышный лиловый цветок с лозы, что вилась у них над головой. И подал ей.

— Все мы когда-нибудь умрем. Но лучше прожить короткую жизнь на свободе, чем так и увянуть на лозе.