— И Элиз тоже, я только что сказал. Очень четкие, явно сняты с приближением.

Моя фотография на террасе. Моя фотография за окном. Перед тем, как нападать, он меня фотографировал. И потом вывесил эти снимки у Жюстины, зная, что она не может их увидеть. Но Леонар, он-то что? Ручку.

«Леонар видел эти снимки?»

— Откуда я знаю! — возмущается дядя.

— Что она написала? — спрашивает Жюстина. «Спроси у Леонара».

— Чего ради? — в голосе дяди звучит недоумение.

— В чем же дело? — нервничает Жюстина.

— Ох! Жюсти, пару минут, прошу тебя. Жюсти! «Жюсти и Ферни на лодке катались… »

— Элиз хочет, чтобы я спросил Леонара, видел ли он эти чертовы фотографии, — со вздохом объясняет он.

— Не груби, Ферни, тебе не идет. Если бы Леонар их видел, он бы мне сказал, я думаю.

— А разрешения пописать он у тебя тоже спрашивает? — усмехается дядя.

— Ферни!

— Да с чего это вы обе так завелись из-за этих фотографий?

— Надо понять, кто их снимал, — объясняет Жюстина. — Ферни, будь добр, сходи за фотографиями и позови старшину.

— Что за чушь!

— Нет, не чушь. Элиз меня прекрасно поняла. Сделай, как я прошу, пожалуйста. Рыжая девушка, это, конечно, Магали, та, что вроде бы повесилась на бельевой веревке. А ты говоришь, что она сфотографирована со скакалкой.

— Дьявол! Я сказал «скакалка», там какая-то пластиковая веревка, она держит ее перед собой, я и подумал…

— Милый, довольно думать, сходи за фотографиями.

Дядя поспешно уходит. Я кашляю, Жюстина кашляет, Дюпюи кашляет.

— Я слышал ваш разговор, — говорит он нам, — … и правда, тут будешь гадать, кто же это снял, понимаете, о чем я?

Да, в наши дни даже жандармы с трудом выражают свои мысли!

Он сморкается, чихает и продолжает:

— Тухлая тут атмосфера, что-то нечисто. Я-то сам из Оверни, я такие вещи чую. Тут не полицию нужно вызывать, а изгонять дьявола. Тут много народу померло, еще когда лечебница была, а это всегда несчастье приносит.

Я вспоминаю маленькую куклу без одежды, валявшуюся в заброшенном Центре, свое ощущение, будто меня подстерегает людоедка.

— Эгрегоры.. , — вздыхает Жюстина, — парящие над нами эгрегоры очень зловредны. Мы выделяем слишком много злости, слишком много горечи.

— Когда я был там наверху, на крыше, я увидел эти следы, они вели к краю…

Он понижает голос:

— Я наклонился и увидел белое лицо без глаз и черный плащ, летевший по ветру, у меня сердце в пятки ушло! И тут этот говнюк Морель заорал, я подскочил — и ба-бах!

Он на мгновение умолкает… наверное, размышляет над тем, какой говнюк Морель?

— А когда меня из цистерны вытащили, я посмотрел наверх и ничего не увидел! Nada![3]

— Вы рассказали об этом своему начальнику? — интересуется Жюстина.

— Да, он сказал, что это убийца так переоделся. Но я-то не уверен, что это маскарад. Может быть, это холодный ночной ветер превратился в него. Может быть, его и поймать-то невозможно.

Ну вот, ряды мистиков множатся.

— Знаете, — продолжает бригадир, — когда я свалился в ледяную воду, мне показалось, что я скольжу по туннелю, гладкому, как желе, а в конце его горел свет.

— Без всякого сомнения, вы потеряли сознание, — говорит Жюстина, — и перед вами промелькнула жизненная сила.

— Может быть, но только я уверен, что на дне цистерны что-то было, да и кто знает, случайно ли я туда упал?

— Убийца мог что-то спрятать в цистерне? — вслух размышляет Жюстина.

— Вот фотографии, — кричит дядя, влетая в комнату. — Где малыш Лорье?

— Не советую вам говорить о шефе в таком тоне, — говорит ему пробегающий мимо Шнабель. — С виду он мальчишка, но, поверьте, он способен на многое! Он чемпион по кикбоксингу!

Какая досада, что кикбоксинг бессилен против ночного ветра, вооруженного кусторезом!

— Вы меня искали? — Лорье внезапно входит в комнату.

— Я нашел эти фотографии в комнате Жюстины, и она настаивает, чтобы я показал их вам, — объясняет дядя.

— Я не знала, что эти снимки висят над моей кроватью, я не подозревала об их существовании, — уточняет Жюстина.

— Посмотрим… Элиз, опять Элиз, Магали с… о, нет! Она в вашей комнате, Элиз, я узнаю обои, и она держит в руке бельевую веревку; она не видела, что ее снимали, она смотрит на что-то в окно.

— Она кого-то подстерегает? — предполагает дядя.

— Вы назначили ей встречу в своей комнате? — спрашивает меня Жюстина.

Я машу рукой.

— Что ответила Элиз? — спрашивает Жюстина в пустоту.

— Кто-то мог сказать Магали, что она должна ждать Элиз в ее комнате… — бормочет Лорье.

— А зачем она должна была принести веревку? — спрашивает у него дядя.

— Этот тип мог ей что угодно наболтать.

Ручку. «Магали узнала Вора потелевизору, она думала, что это мой друг».

— Да, вполне вероятно. Он убеждает ее подняться, идет за ней, фотографирует и убивает ее, — мрачно заключает Лорье. — Так же, как он сфотографировал Элиз, прежде, чем напасть на нее. Тут, на террасе, на солнышке, и тут, возле балконной двери. Ишь, наладился! Вообще-то, я был прав насчет переодевания. Дюпюи видел плащ, зацепившийся за желоб.

— Он сказал нам, что не смог его поймать, — говорит Жюстина.

— Его там уже не было! — протестует Дюпюи.

— Наверное, ветром унесло. Позже найдется на дереве или где-нибудь еще.

«Почему он не унес кусторез?»

— Хороший вопрос, Элиз. Кто-нибудь хочет ответить?

— А что за вопрос? — спрашивает Жюстина.

Лорье читает вслух.

— Он хотел, чтобы его нашли в комнате Кристиана, — говорит она.

Зачем? И еще одна вещь меня мучит: не мог он, переодевшись вампиром, спрятаться в камине после убийства Вероник, потому что мы все находились внизу, а мадам Реймон стояла у плиты. Значит, он принес свой костюм позже. Следовательно, главный вопрос в следующем: почему он не оставил его в комнате Кристиана вместе с кусторезом?

Мысли постепенно начинают выстраиваться. Он убивает Вероник, прячет орудие убийства, прячет плащ и маску под свитером, спускается по лестнице и присоединяется к нам за завтраком, не привлекая внимания, потому что он — один из нас. Например, Юго, Ян или Леонар.

Все эти версии мельтешат в уме, сталкиваясь друг с другом, как автомобили, и мне кажется, что мне сверлят мозги бормашиной. Надо перестать думать, хотя бы на десять минут. На две минуты. На минуту. Мне нужна минута мысленной тишины!

Все. Больше не могу, задыхаюсь, мне надо думать!

Ой, а куда это они все подевались? Они оставили меня одну с взбудораженным овернцем.

— Бедная вы моя дамочка, — говорит мне в эту минуту мистик в фуражке, — вам, видать, невесело так жить-то. Мой отец был мастером порчу снимать. Он вам, может быть, помог бы.

Если он знал заговор против ирландских бомб, то почему бы нет? Но сейчас мои мелкие невзгоды отходят на второй план. Главное — остановить бойню. Не бери на себя функции Бога, говорит Психоаналитик, который мне уже порядком надоел. Да не беру я на себя ничьих функций, огрызаюсь я в ответ. Кроме того, Бог никогда еще не останавливал бойню. Психоаналитик ворчит и дергает себя за бородку.

Иветт, не изменяющая своему призванию сиделки, приносит добавку грога, и Дюпюи с жадностью его лакает. Я облизываю губы в тишине.

— Вот это здорово! — говорит Дюпюи. — Похожий грог я пил у старика Моро.

— Вы знали Моро?

— А то как же! Трех месяцев не прошло, как мы вместе выпивали. Знаете, — продолжает он, снова понизив голос, — Моро мне открыл один секрет относительно этой девчушки, Овар.

У меня уши встают торчком, как у охотничьей собаки. Придвигаю кресло так близко, что могу прикоснуться к волосатой лодыжке и к влажному одеялу.

— Эй, Дюпюи, когда выпьешь все здешние запасы рома, тебя не затруднит нам помочь?

Голос Шнабеля звучит резко, грубо. Дюпюи извиняется, с трудом встает, чихая и ворча что-то в бороду, и идет за формой, высушенной и выглаженной Иветт. Я так и остаюсь сидеть, вдыхая оставшийся после него аромат рома, я почти что щелкаю зубами, словно кот, упустивший птичку.