— Какой пример молодежи, Николаич.

— Пусть видят. Они же хотят в следствие. — Французов выпил, никого не дожидаясь. — Пусть видят, как контора будет иметь их в извращенной форме.

Максаков выдохнул.

— Чтоб последний выговор.

Водка неожиданно легко скользнула по пищеводу.

— Денис, приоткрой балконную дверь — задохнемся. — Володька потянулся за сигаретами. — Знаешь, Миша, я думаю, что последний. Надоело все. Мне сейчас выговорешник впаяли, а это — долой следственную надбавку, долой квартальную премию, минус алименты, минус оплата жилья остается тысячи полторы на жизнь. Клево? Да и не это главное. Я давно ненавижу прокуратуру, в принципе. Дело не в выговоре. Это лишь очередная капля. Кругом трусы. Главное — никуда не лезть. Главное — сидеть тихо. А вдруг накажут? А вдруг в газетах пропишут? Никому ничего не нужно. Особенно — бандитов сажать. Лучше десять бытовух в суд спихнуть да пяток ментов за превышение власти. Спокойней и безопасней. Кстати, хочешь хохму? Меня наказали за то же дело, за которое признали лучшим следователем года. Класс? Когда оно ушло в суд и о нем писала пресса, то я — лучший следователь, а когда суд выпендрился — пи… конченый.

Максаков смотрел в окно. Пурга набирала силу. Дома напротив почти не было видно.

— И чего решил делать? — бесцветным голосом спросил он.

— Хер его знает. — Француз взял бутылку. — Достало быть белой вороной, а не быть — не могу. Впрочем, так же, как и ты. Давай стакан.

— Я пас, Володь, я же дежурю.

Кто-то дернул ручку двери.

— Это Жора, наверное. Спрячь пузырь.

— Плевать! — Француз махнул рукой. — Толик, открой!

— Водку типа пьянствуете? А я типа готов на мокруху ехать.

Жора Ефремов постоянно косил под братка. Следователем он был опытным, неплохим, но к работе абсолютно равнодушным. Максакову никак не удавалось понять, что скрывает маска придурковатого рубахи-парня.

— Жора, на ход ноги! — Француз булькнул водку в стакан.

— В натуре, конкретно!

Уходя, Максаков стрельнул у него червонец на сигареты.

— Меньше пропьешь. Ехал бы ты домой.

— Не парься. Все нормально. Извини, что гружу тебя своими бедами.

— Не говори ерунды.

На секунду показалось, что Володька сейчас заплачет. Только на одну секунду.

«Моторола» заверещала при повороте на Белинского. Максаков не мог отпустить руль: под завязку забитая «копейка» (вдобавок к операм и Ефремову в нее влезла его стажерка — маленькая коротко стриженная девушка в дорогой кремовой дубленке) с трудом слушалась руля. Пиликанье не прекращалось. На углу с Моховой он прижался к тротуару.

— Михаил, срочно отзвонись начальнику. — Лютиков вздохнул. — Имей в виду — он орет, как потерпевший.

— А в чем беда? — Максаков тоже вздохнул. Лишний разговор с Григоренко не прибавлял настроения.

— А хрен его знает.

— Через пять минут, только доместа доберусь.

Двор был большой, с чугунной оградой и остатками скамеек вокруг полуразрушенного каменного круга, в коем угадывались руины фонтана. В углу стояла покореженная, сваренная из труб горка-ракета. Тоненький слой свежего снега резал взгляд в контрасте с грязно-серыми стенами. При виде горки у Максакова неожиданно дрогнуло внутри. Такая двадцать пять лет назад украшала его школьный двор на Петроградской. Они с одноклассниками катались, играли в путешественников и мечтали о взрослой жизни, которая представлялась захватывающей и прекрасной. Ему до боли, до слез вдруг захотелось вернуться в солнечно-беззаботные дворы семидесятых, к чехословацкому рыжему ранцу, коллекции марок, собранию сочинения Майна Рида, всеобщей любви и ощущению лучезарности окружающего мира.

— Квартира какая, Миш? — Андронов тронул его за плечо.

Со стен парадной спускались ледяные сталактиты — прорвало систему отопления. Из подвала валил теплый липкий пар. Когда-то торжественные мраморные ступени поколоты и раскрошены. Незнакомый молодой участковый подталкивал к выходу бесформенное, резко воняющее существо, заросшее до глаз черной бородой.

— В подвале спал, — пояснил он. — Я его пока в обезьянник, в восемьдесят седьмое.

Максаков кивнул.

— Девятая квартира, Стае. Вроде на последнем этаже.

У дверей как всегда толпилась куча народу. Большинство Максаков хорошо знал. Он сам начинал в этом отделе.

— Здорово.

С худощавым подвижным Сергеем Полянским они даже обнялись. Его Максаков сам привел в милицию. Когда-то они вместе служили в армии.

— Только на трупах и встречаемся.

— Сам виноват. Телефон знаешь.

— Ты тоже.

— За твоими семейными перемещениями не уследишь.

— Нашел бы через маму или на работе. Я тебе сегодня дам домашний.

— Лады. Сам-то как?

— Как всегда. Кручусь.

— Один?

— Один. Как Жанка?

— Нормально. Забегай, посидим.

— Обязательно. Чего тут?

Полянский улыбнулся и, протиснувшись между двумя откровенно скучающими постовыми, отворил высокую дверь.

— Пошли. История в стиле Агаты Кристи, только на российский лад.

Прихожая в квартире была огромной. О капремонте здесь, видно, и слыхом не слыхивали. В комнаты вели двухстворчатые арочные двери, такие же разнообразные, как и люди, за ними проживающие. Поломанные и побитые вследствие утери по пьянке ключей, старые, но добротные, укрепленные дополнительными замками, новые, под старину, и даже одна железная. В коридоре начисто отсутствовали вешалки, тумбочки и какие-либо вещи обихода, что свидетельствовало о проживании в квартире антиобщественного и паразитирующего элемента. Полянский остановился перед безошибочно угаданной Максаковым дверью: самой обшарпанной, без всяких следов замка.

— Две смежные комнаты занимает Панина Евдокия Сергеевна, сорок восьмого года выпуска, в обиходе тетя Дуся, ранее дважды судима за кражу и скупку краденого. В понедельник у нее был день рождения, так что празднуют пятый день. Список гостей у меня есть. Все местные, все известные, все в отделе. Вчера вечером, когда все снова попадали замертво, хозяйка пошла якобы попить пивка на угол, вернулась сильно избитая, прошла в дальнюю комнату легла на диван и умерла, что выяснилось сегодня утром. Почему-то мне в это не верится. Объяснить, или сам посмотришь?

— Показывай, — улыбнулся Максаков.

— Осторожно ступай, похоже, к середине недели ходить блевать в туалет уже себя не утруждали.

Первая комната оказалась большой, метров тридцать пять, с высоким лепным потолком, тремя окнами и интерьером помойки. Поломанная мебель, кучи тряпья, грязная посуда, объедки, застывшие рвотные массы, снующие тараканы. Пахло затхлостью, гнильем и свинарником. Максаков щелкнул зажигалкой. Сигареты являлись универсальной защитой от вони в подобных квартирах. Он в очередной раз подумал, что таких животных надо вывозить в какие-нибудь резервации, освобождая жилье для нормальных людей, вроде Гималае-ва с его углом на троих. Вторая комната отличалась от первой только размером (была поменьше) и наличием трупа на продавленном диване. С первого взгляда Максаков согласился с Полянским. Голова ничком лежащего тела в синих рейтузах и фиолетовой кофте была превращена в лепешку. На обоях засохли длинные бурые брызги. Ни о каких перемещениях с таким ранением не могло быть и речи. Тетю Дусю грохнули на этом диване.

— Согласен? — Полянский аккуратно переступил через кровавый потек на полу.

— Конечно. — Максаков, поскольку курил на месте происшествия, стряхивал пепел в ладонь. — А кто ее видел, когда она вернулась домой?

— Удивительно, но только ее подруга Ковяткина, чудесным образом проснувшаяся ночью по нужде. Остальные вообще не помнят, чтобы она куда-то уходила. И знаешь, что интересно? Ковяткина. с тетей Дусей последний день ссорились. Один из собутыльников вспомнил, что покойная к мужу Ковяткиной приставала. Он-то сам еще долго ничего пояснить не сможет: из отдела на Пряжку увезли — «белочка» пришла.

Максаков посмотрел в окно. Грязное и сальное стекло. Подобное тысячам других в этом городе. Муторный серый день. Чисто питерская панорама крыш. Еле уловимый невидимый снег. Зима в Ленинграде. Бесконечность в вечности. Изнутри царапало холодком и пустотой.