— Долго еще?

— Минут десять.

— Следак здесь?

— На кухне.

У зажженной газовой плиты невозмутимо курил Володька Французов.

— Ты откуда?

Француз скривился.

— От верблюда. Ефремов уехал в ИВС, когда освободится — неизвестно. Константиныч попросил меня съездить. Ну не подставлять же его.

Новый заместитель прокурора по следствию Олег Константинович Пошехов действительно пока производил благоприятное впечатление. Максаков отметил, что от дневной выпивки у Володьки остался лишь смешанный с табаком запах спиртного.

— Ты вовремя остановился.

— Деньги кончились. У тебя жвачки нет?

— Нет, но там, на лестнице — Маринка, а у нее всегда есть.

— Отлично, а то во рту как будто кошки нагадили.

— Настроение как?

— А ты сам как думаешь?

В дверь просунул голову Резцов:

— Мы закончили.

В комнате сначала явно была детская. По мере взросления своего хозяина она тоже взрослела, оставляя в тоже время маленькие свидетельства прошлого. Плюшевый тигренок в углу дивана. Набор резиновых индейцев на секретере. Запыленная модель самолета на подоконнике. На стенах висели плакаты рок-групп, футболистов и голливудских актеров. Под ними фотографии: улыбающийся школьник с огромным букетом; он же, но старше, машет рукой с велосипеда; худенький загорелый подросток с футбольным мячом, и другие. Некоторых из них коснулись языки пламени, но большинство осталось целыми. На них было трудно узнать того, кто лежал на обгоревшем диване, закиданный тряпками и бумагами. Огонь не тронул лицо, но изумленно-обиженное его выражение настолько разительно отличалось от улыбок на фото, что Максаков поначалу решил, что это разные люди.

— Медик-то будет уже? — Французов поставил «дипломат» на стул. — Странно горело как-то.

— Пожарные говорят, что поджог неумелый, — пояснил Резцов, — пламя изменило направление и перекинулось на коробки под секретером, а там пластмасса, так что задымило на весь дом.

— И слава Богу, а то выгорело бы все. — Максков наклонился над трупом, подумав, что, может, было бы и к лучшему: причина смерти неустановлена и можно все списать на пожар. Кощунство, конечно, но всем проще. Даже родственникам. Несчастный случай воспринимается легче, чем убийство.

— Ножевые, по-моему. — Он выпрямился.

— И ЧМТ, — кивнул Француз. — Чего гадать. Сейчас доктор приедет, скажет.

В комнату протиснуся потерявшийся где-то Гималаев с паспортом в руках.

— Одинцов Юрий Сергеевич, семнадцати лет, после школы подрабатывал почтальоном, собирался в армию, увлекался футболом и музыкой. Соседи говорят — тихий, домашний мальчик. Отец — машинист, сейчас в рейсе. Мать — начальник какого-то отдела на железке. Приходит с работы около восьми.

Все синхронно посмотрели на часы.

— Врача вызывали? — Судмедэксперт Андрей Чанов, облаченный в неизменный камуфляж, перешагнул через порог.

— Опоздали вы, доктор, — невесело усмехнулся Максаков.

— Я никогда не опаздываю, — невозмутимо возразил Чанов. — Я — последний доктор. Второй раз сегодня видимся. Ты чего район кровью залил?

— Так получилось. — Максаков пропустил эксперта на свое место и вышел в коридор.

Комната была небольшая, толкаться в ней всем вместе было бессмысленно. Грач по-прежнему сидел на диване в гостиной.

— А я его в коляске помню, — неожиданно сказал он, — я в этом доме еще участковым жил. Михаил, постарайся…

— Я всегда стараюсь. — Максаков присел перед телевизионной тумбочкой. Он страдал сентиментальностью. Заботливо обустроенная комната Одинцова уколола его в самое сердце. Он сам хранил любимые детские игрушки, фотографии и музыкальные плакаты времен юности и сейчас старался отделить профессиональные ощущения от щемящей жалости к несчастной семье, в которую так страшно вторглась тьма окружающего бытия.

— Валерий Павлович!

Резцов заглянул.

— Здесь нашли чего-нибудь?

— Пальцев много, но чьих?

— У него-то сохранились руки? Чтобы разграничить?

— В морге увидим.

Грач встал:

— Михаил, я поеду. Я на связи.

Голос у него был такой же бесцветный, как и выражение лица. Критическая масса. Усталость. Все, что не умерло, — умрет.

— Я думаю, что в той комнате муз-центр был, — вошедший Гималаев присел на место Грача. — Кассет много, дисков, а слушать не на чем.

Максаков тоже встал.

— Мать придет и скажет точно.

Оба снова посмотрели на часы. Перспектива общения с матерью убиенного не радовала. Максаков поймал себя на мысли, что считает минуты, когда надо будет ехать за сестрой. Запиликала «моторола».

— Алексеич, мы в РУВД. Какие наши действия? К вам ехать?

— Не надо, Стае. Ждите там.

— Что стряслось-то?

— «Глухарь». Приеду расскажу.

Он отключился. В коридоре появился Француз.

— Распорядись насчет понятых.

— Ладно.

Он не успел. Нечто среднее между воем и всхлипом донеслось со стороны лестницы. Шум короткой борьбы, и полная женщина в белом пуховом платке, легко высвободившись из рук пытающегося ей помешать постового, ворвалась в прихожую и устремилась по коридору. Максаков и Резцов, не шевельнувшись, пропустили ее. Страшный, безумный крик вспорол пространство квартиры.

— Юрочка! Лапочка моя! Ребеночек мой! Господи!!!

Максаков достал сигарету. Он держался из последних сил, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Лицо Гималаева заострилось и стало землисто-серым. Крик перешел в рыдания. Появились Чанов и Французов. Губы у обоих плотно сжаты. Володька никак не мог достать из пачки сигарету. Максаков снова посмотрел на часы и тронул Гималаева за рукав:

— Старый, я тебя брошу.

— Давай, конечно. — Игорь покачал головой. — Боюсь, что с ней сего дня разговоры невозможны.

Максаков кивнул:

— Смотри сам.

Он вспомнил, как одна из газет смаковала «безобразное поведение сотрудников милиции», которые «не имея за душой ничего святого, лезли в душу к близким предательски убитого журналиста». Всем хотелось, чтобы опера раскрывали преступления, не доставляя хлопот гражданам.

На улице мороз сразу сковал лицо. Сырой ветер нанес твердую ледяную пленку на лобовое стекло. Максаков запустил двигатель. Лампочка бензобака предательски уставилась красным зрачком. Он поднял воротник, шваркнул несколько раз по стеклу скребком и подошел к водителю «пэкаэлки».

— Семеныч, ты друг уголовного розыска?

— А что надо? — За пятнадцать лет службы Семеныч научился правильно отвечать на подобные вопросы.

Максаков зашел с другой стороны.

— А помнишь, как я тебя утром после Дня милиции от жуткой смерти спас?

— Помню, — тревожно заерзал Семеныч и на всякий случай добавил: — Водка была паленая,

— Какая бы ни была, а водка. — Максаков перешел в атаку: — Дай бензина. Я совсем обсох.

Минуту Семеныч напряженно думал. Бензина было жалко, отказывать неудобняк. Наконец он с сожалением извлек на свет талон.

— Только десять литров. Самому еще ездить.

— Спасибо, брат! Давай! — Максаков забрал талон. — Еще десять будешь должен!

— Че-чего?

— Шутка.

Хорошо прогретая машина слегка юзила по скользкой мостовой. Фары хищно рыскали по темным громадам домов. Складывалось впечатление, что это не центр города, а дорога в горах. Впереди светилась блеклыми рекламами Лиговка. Зеркала заднего вида казались обклеенными черной бумагой. Впившись холодными пальцами в багажник автомашины, за спиной неслышно скользила тьма.

У девицы было лицо фотомодели. Свободно ниспадающие серебристые волосы, огромные глаза, тщательно накрашенные ресницы, искусственный шоколадный загар. Видимо, внутри было жарко, так как она сидела в одной фиолетовой блузке с голыми плечами.

— Вам придется проехать на другую заправку.

— Почему? — Максаков злился.Время шло. Бак был практически пустым. Девчонка, как магнитофон, твердила одно и то же.

— У вас талон на девяносто второй, а в наличии только девяносто второй евро.