В тот вечер шёл противный моросящий дождик. Габриэль, разнообразию вкусов которого я не переставал удивляться, развлекался у себя в номере с двумя уличными девками, подобранными неподалёку в подворотне, – невероятно грязными и к тому же, кажется, больными. Но не думаю, что его брала какая-нибудь обычная зараза… Короче говоря, я отправился в «Титаник» добывать сведения о Рите.

Я сидел, подавляя отвращение, слушал, прикидывался пьяным, заказывал выпивку, бросал время от времени соответствующие словечки и ближе к полуночи сам захмелел настолько, что даже перестал замечать запахи, исходившие от моих случайных собеседников. От самого полезного из них несло устойчивым козлиным духом, и он употреблял блестящие образные выражения типа «самая глубокая задница зимы». Именно в эту пору, по его утверждению, вдовушка Рита постриглась в монахини. Значит, это произошло в конце года, в последнюю декаду декабря. Женский монастырь, в котором она решила похоронить себя заживо, назывался «Такома».

Я знал, что сия бесславная обитель расположена где-то на южной окраине Боунсвилля и на самом деле является бывшим заброшенным мотелем, переоборудованным в монастырь около полувека назад. До него было всего три-четыре часа пути.

За пятой кружкой пива старый лупоглазый греховодник с готовностью поведал мне о том, что нужно делать, чтобы «трахнуть монашку», поскольку, очевидно, решил, что это и является моей основной целью. Я его не разубеждал. В ожидании полезной информации мне пришлось выслушать длинный перечень его любовных приключений и побед, изобиловавший натуралистическими подробностями. Потом он наконец добрался до главного.

– Топай вдоль «зеленой линии», от конечной станции направо, – посоветовал пьяный сатир, плюясь кусочками кислой капусты. – Это будет чуток длиннее, зато точно не заблудишься… Да оно того стоит! – заявил он, возбуждаясь. – Представь себе: сотня баб, которым даже огурцы дают нарезанными!..

Мне не всегда удавалось удачно увернуться от его плевков, и потому я частенько утирался. Монашкам я искренне посочувствовал, а старому козлу поставил ещё пару кружек, чтобы свалить его с ног и стереть из памяти наш задушевный разговор. Результатом своей вылазки я остался доволен. Вечер не пропал зря.

«Зелёная линия» – это был прекрасный ориентир. Так в городе называли старую ветку надземки с полуразрушенным полотном.

Габриэль выслушал мой доклад, лёжа в постели. Обе девицы грели его своими малопривлекательными телесами – примерно так же, как по северному дикому обычаю собаки греют пастухов холодными ночами. Я посмотрел в глаза шлюшек и увидел в них пепел. Готов побиться об заклад, что девки не услышали ни одного моего слова…

Потом я удовлетворил свою похоть с менее уродливой и уже не боялся подхватить «французский насморк». Она была ласкова, податлива и словно забыла своё ремесло. Заставив её забыть, хозяин вернул ей утраченную свежесть. Он протёр грязное зеркало, но теперь оно отражало только желания тех, кто находился поблизости.

На следующее утро мы отправились в путь. Шлюшонки исчезли из номера ещё до того, как я проснулся. У входа в гостиницу нас поджидал экипаж. Бедняга кучер заметно исхудал, поскольку пару дней питался одними химерами. Я подозревал, что ему недолго осталось. По его лицу пробегали тени, будто быстрые птицы мелькали над головой, заслоняя крыльями солнце. Но не было ни солнца, ни птиц.

День выдался пасмурный. Небо выцвело и приобрело вид застиранного занавеса, который зацепился за что-то и никак не упадёт, чтобы обозначить финал чересчур затянувшегося спектакля.

С похмелья трещала голова. Оказавшись за дверью, я с жадностью нахлебался прохладного воздуха, который казался чистой речной водой по сравнению с затхлой и тёплой стоячей жижей внутри гостиницы. Настроение было приподнятое – до тех пор, пока меня не окликнули, произнеся имя, которым я назвался в Боунсвилле.

Я обернулся. «Бог ты мой!» – промелькнуло в голове, но это был пока кое-кто рангом пониже. Передо мной стоял Господин Исповедник. Безупречный и безгрешный. Все как положено, все при нем – чёрный поповский мундир с жетоном на лацкане, до блеска начищенные сапоги, фуражка с длинным козырьком, повязка со свастикой и погон с золотым плетением, означавшим, что его обладатель был духовником самого принца крови. Единственное, что мне не нравилось, а теперь просто раздражало, это привычка подкрадываться незамеченным и заставать людей врасплох в самые для них неудобные моменты. Впрочем, особого неудобства я не почувствовал – влияние господина Исповедника к тому времени заметно ослабело.

– Ай-ай-ай, – сказал поп елейным тоном. – До чего ты дошёл, мой мальчик! Пьянство, разврат, азартные игры. Теперь вот ещё грабёж и запрещённые магические действия. Нехорошо… И дома ты не появляешься. Что скажет квартальный? И что прикажешь делать мне?..

Я скосил глаза вправо, пытаясь определить реакцию Габриэля. Тот наблюдал за нами со снисходительной ухмылочкой, очевидно, предоставляя растерявшемуся пёсику право самому решать, как ему быть дальше – оставаться жить на цепи в удобной конуре или превратиться в дикую собаку.

– Смотри мне в глаза! – рявкнул Господин Исповедник, обладавший недюжинной психической силой.

Я подчинился. Смотреть ему в глаза было неприятно – все равно что падать лицом на два направленных на меня чёрных штопора. Хотелось зажмуриться и отвернуться. Но я свой выбор сделал.

– Плевать мне на то, что скажет квартальный, – ответил я, приходя в тихий восторг от собственной наглости. – И на вас мне тоже плевать.

Господин Исповедник всего лишь поднял брови. Эта безобидная гримаса означала у него высшую степень озабоченности. Должно быть, состояние моих нервов и души внушило ему серьёзную тревогу. Он ещё не дошёл до того, чтобы вызывать Миротворцев и тащить меня к себе в исповедальню для принудительного промывания мозгов, однако явно был близок к этому.

Прежде он решил испробовать другие, менее радикальные методы. Я понял, что «терапия» уже имеет место, только тогда, когда внезапно ослеп и почувствовал, как мои глазные яблоки становятся чем-то вроде пробок. И затем кто-то начал их медленно вытаскивать с целью добраться до содержимого тыквы, в которую превратилась моя голова.

Я попытался держать себя в руках и сопротивлялся, как мог. Я даже не обращал внимания на ГОЛОСА, хотя в их зловещем хоре были отчётливо слышны жалобные пассажи моей мамочки, взывавшей ко мне с того света, душераздирающие стоны папочки и, что было страшнее всего, тихий шёпот Эрики – голос заживо зарытой в землю, от которого мороз продирал по коже…

Почему слова живых – только шорох сухостоя в темноте, а слова мёртвых приобретают такую власть над нами? Пытаясь заглушить их, мы сочиняем эпитафии для надгробий и делаем сами надгробия тяжёлыми, очень тяжёлыми, словно пытаемся забаррикадировать дверь… Кого мы боимся? Кого мы не хотим впустить? Кто может ВЕРНУТЬСЯ?..

Но хуже всего непроизнесенные завещания тех, кто умер по нашей вине…

Да, Господин Исповедник вскоре понял, что теряет в моем лице клиента, пациента и прихожанина. Поэтому он обрушил на меня всю свою немалую мощь. Он стремился «излечить» меня со страстностью фанатика, слепо преданного идеалам веры и порядка. Но мне не нужна была ни его вера, ни его порядок. И я терпел – даже тогда, когда «пробки» оказались вынутыми, «сосуд» откупорен и тончайшие скальпели, больше похожие на лучи безжалостного света, принялись терзать сначала нервные волокна, а затем моё многострадальное серое вещество…

Конец этой пытке внезапно положил Габриэль. Спасибо ему, благодетелю, – ведь я не знаю, чем бы все закончилось. Не уверен, что Господин Исповедник не получил бы в своё полное распоряжение ещё одного трудолюбивого идиота…

Голос хозяина легко проткнул сотканный вокруг меня кокон морока, и тотчас же другие голоса отступили, стихли вопли мертвецов, а иллюзии рассеялись без следа. Я снова торчал перед человеком в чёрной форме; за спиной – гостиничная дверь, слева – экипаж; с моими глазами и головой все было в порядке.