– Не собираются ли дворы примириться?

– Насколько мне известно, мы не находимся в состоянии войны – разве что вы в курсе чего-то новенького, Мори. – На этот раз я припомнила имя репортера сама. Улыбнуться, головку чуть склонить к плечу, показать им, как я юна, – если хочу показаться юной. Моя замена глазам олененка Бэмби: "Только посмотрите, какая я безобидная и милая, не обижайте меня!"

Моя игра заслужила одобрительный смех и новые вспышки, едва меня не ослепившие. На следующий вопрос я отвечала сквозь круги перед глазами. Я бы надела темные очки, если б тетушка нарочно не предупредила этого не делать. Темные очки вызывают подозрение. Нам нельзя казаться подозрительными. Впрочем, стражам она очки разрешила – едва ли не впервые на моей памяти. Что показывало, как она встревожена – сильнее встревожена, чем в нашу последнюю встречу. И никто из нас причин ее тревоги не знал.

Надо сказать, стражи в темных очках напоминали мальчиков из подпевки. "Мерри и ее веселые парни"[4]. Так нас прозвали журналисты. Не самое оригинальное название для рок-группы, но бывают и похуже.

– Кто из ваших стражей лучший в постели?

Женщина спросила. Я встряхнула головой, так что волосы разлетелись в стороны и блеснули изумруды сережек.

– Ну... – Мэдлин шепнула мне ее имя. – ...Стефани леди берегут честь джентльменов.

– Но ты не леди! – крикнул кто-то из задних рядов. Я узнала голос. Все затихли, и следующий возглас прозвучал очень ясно: – Обычная эльфийская шлюха. Королевское происхождение ничего не меняет.

Я наклонилась к микрофону и сказала низким волнующим голосом:

– Барри, ты ревнуешь!

Несколько полицейских уже пробивались к задним рядам. Барри Дженкинс всегда входил в список нежелательных лиц. У меня со времени гибели моего отца имелся судебный ордер, запрещавший ему ко мне приближаться. Он сделал самые удачные – самые кошмарные из всех – снимки тела моего отца и меня, рыдающей над телом. Суд признал, что Барри систематически нарушал права несовершеннолетней – мои права. Он не имел права получать выгоду, эксплуатируя несовершеннолетнего ребенка. А значит, все фотографии, которые он не успел еще продать, стали для него бесполезны. Продавать их ему запретили. А деньги, полученные за уже опубликованные снимки и статьи, он должен был пожертвовать благотворительным организациям. Он уже рассчитывал на Пулитцеровскую премию – а тут такой облом. Это, а еще небольшой инцидент на заброшенной дороге, где я совершила свою месть, он не мог мне простить.

Впрочем, он тоже отомстил – в какой-то степени. Именно он стоял за решением моего бывшего жениха Гриффина продать таблоидам кое-какие интимные фотографии. Я уже не была несовершеннолетней, а Гриффин пришел к нему сам, так что Барри даже не понадобилось приближаться ко мне на пятьдесят пресловутых футов, чтобы написать свой пасквиль.

Моя тетя, Королева Воздуха и Тьмы, объявила Гриффину смертный приговор. Не за нанесенное мне оскорбление, а за то, что он выдал смертным наши внутренние тайны. Это непозволительно. Насколько я в курсе, его до сих пор ищут. Если б за ним послали Дойла, думаю, он был бы уже мертв, но у Мрака королевы нашлись занятия поинтереснее мести. Королеве важнее, чтобы я была жива и забеременела, чем наказать Гриффина. Черт возьми, это и мне важнее.

Мне не нужна смерть Гриффина. Она никак не исправит того, что он натворил. Ничего не изменит. Не изменит, что он был моим женихом семь лет и обманывал меня со всеми, с кем мог. Мы три года не виделись перед тем, как он продал меня прессе. Он, кажется, воображал, будто хорош настолько, что я все ему прощу. Но его заблуждения меня не волновали. Так что он вернулся на службу королеве – и к целибату, поскольку я его отвергла. Если не со мной, то он ни с кем теперь спать не мог. Эта мысль доставляла мне удовольствие – мне нравились и месть, и просто ирония событий. На следующий день в таблоидах появились наши снимки и его интервью с Дженкинсом.

Полицейские у двери не дали Дженкинсу сбежать, так что ему осталось только дожидаться, пока его возьмут под ручки другие копы.

– Что, Мередит, правда глаза колет?

– Судебное предписание запрещает вам, Дженкинс, находиться от меня ближе чем в пятидесяти футах. В этом помещении столько не наберется.

Он так шумел, что майор Уолтерс послал еще троих на помощь. Думаю, он скорее боялся, что репортеры полезут к Дженкинсу и он в свалке поломает какое-нибудь ценное оборудование, чем действительно считал его угрозой для моей или чьей-нибудь еще жизни.

Оставшиеся полицейские старались закрыть разрывы в цепочке, но их было маловато. Если бы журналисты ринулись к нам сейчас, нам бы пришел конец, но они слишком заинтересовались устроенной Дженкинсом сценой. Скандал наверняка завтра появится в ленте новостей. Ничего интереснее этой свалки пока не произошло, и если мы не дадим им материала посвежее, они займутся Дженкинсом и нашей старой распрей.

Дойл и Холод одновременно шагнули прикрыть меня. Дойл даже притянул меня за руку поближе к стене, поближе к прочим стражам. Я качнула головой и прошептала:

– Не хочу, чтобы газеты опять мусолили убийство моего отца. Во второй раз мне этого не вынести.

Даже сквозь темные очки было видно его недоумение.

– Они опять все вытащат, Дойл. Чтобы объяснить подоплеку истории с Дженкинсом.

Холод тронул Дойла за плечо:

– Может, она права.

Дойл отрицательно мотнул головой:

– Твоя безопасность важнее всего.

– Безопасность бывает разная, – заметил Холод. Никаких капризных нот, которые стали мне уже ненавистны. Холод вел себя как положено взрослому, и я так этому обрадовалась, что обняла его за талию. Это было так замечательно – держаться за него. Я и не думала, что настолько устала и встревожена.

– Так что мы должны делать? – уже мягче спросил Дойл.

Кожу мне закололо, как в присутствии сильного волшебства. Мы все трое огляделись, и прочие сидхе сделали то же самое. Чары, но чьи и зачем?

Полицейский из оцепления пошатнулся, словно споткнулся на ровном месте. Он медленно повернулся к нам – я видела, как изумленно раскрылись его глаза.

Холод развернулся, подставив ему спину, и принялся выталкивать меня прочь со сцены. Я это после увидела на снимках, но в тот момент я ничего не видела, кроме рубашки Холода, ничего не чувствовала, только как он хватает меня в охапку, бросается бежать. За нами взорвался выстрел и сразу же второй – звуки почти слились. Холод бросился на пол. Я чувствовала, как он увлекает меня вниз, а видела только его белую сорочку и разлетевшиеся полы серого пиджака. Пороховая гарь обжигала легкие.

Звуков не было. Грохот выстрелов так близко от меня, в маленьком помещении с отличной акустикой лишил меня слуха, я надеялась – временно. Рядом оказались ноги – Галена, подумала я за миг до того, как на меня лег дополнительный вес. Он бросился на Холода сверху, образуя на мне живой щит. Еще новая тяжесть, и еще, и я не видела, кто там, даже догадаться не могла.

Первый звук, который дал мне знать, что я не совсем оглохла, был стук Холодова сердца прямо у меня над ухом. Потом звуки стали возвращаться – обрывками, как порванная видеолента. Крики. И еще крики. Вопли и визг.

Что происходило, я узнала только потом, по видеосъемке, по фотографиям. Ленту крутили по всем новостным каналам. Полицейский целится Холоду в спину, пытается убить меня и будто не видит Дойла на расстоянии вытянутой руки с пистолетом, практически уткнувшимся ему в грудь. Другие полицейские с оружием на изготовку растерянно оглядываются по сторонам и никак не могут понять, что опасность исходит от одного из своих. Один целится в Дойла. Заколдованный полисмен успел выстрелить, когда стоявший рядом с ним наконец сообразил, в чем дело, и стукнул его по плечу. Но Дойл выстрелил раньше, чем первая пуля пролетела мимо, пробив стену за нами. Копы повалили своего околдованного собрата наземь, не заметив, что он уже ранен. И еще крупный план Риса и Никки за спиной у Дойла, в одной руке пистолеты, в другой – мечи, а потом картинка Баринтуса с остальными стражами в живой стенке вокруг меня.