— Однако позвольте… — продолжал молодой человек, вынимая из кармана кошелек.
И он положил на оловянное блюдо, стоявшее на краю подмостков, два флорина.
«Вот щедрая душа!» — подумал Пескад. И он обернулся к компаньону:
— Подтянись, Матифу, подтянись! Позабавим молодого человека на все денежки!
Единственный зритель французского и провансальского цирка направился было ко входу, как вдруг остановился. Неожиданно он увидел девушку с отцом, которая за несколько минут до того слушала гусляра. Молодой человек и барышня непроизвольно сошлись на одном и том же желании — сделать доброе дело. Одна помогла цыганам, другой решил поддержать акробатов.
Но, как видно, той беглой встречи показалось молодому человеку мало, ибо при виде девушки он позабыл, что он уже почти зритель, забыл о деньгах, уплаченных за место в балагане, и опрометью бросился в ту сторону, где она только что исчезла в толпе.
— Эй, сударь! Сударь! — кричал Пескад. — А деньги-то? Ведь мы, черт возьми, их еще не заработали! Да куда же он девался! Сгинул! Эй, сударь!…
Но тщетно искал Пескад пропавшую «публику». Ее и след простыл. Потом он взглянул на Матифу; а тот был так изумлен, что замер на месте, широко разинув рот.
— А мы-то собирались начать представление, — проговорил, наконец, великан. — Что и говорить, — не везет!
— Наперекор всему — начнем! — ответил Пескад, пристраивая лесенку, чтобы спуститься на арену.
Так они, играя перед пустыми скамьями (которых, впрочем, и не было), по крайней мере отработали бы полученные деньги.
Но в это время со стороны набережной донесся какой-то гул. Видно было, как толпа заколыхалась и устремилась к морю, и издали доносился крик, вырывавшийся из тысячи грудей:
— Трабаколо! Трабаколо!
Действительно, наступил час, когда маленькое судно должны были спустить на воду. Это зрелище, всегда притягательное, неизбежно должно было привлечь внимание толпы. И вот площадь и набережные, только что запруженные народом, опустели: все спешили на верфь, где предстоял спуск нового судна.
Пескад и Матифу поняли, что теперь уже никак нельзя рассчитывать на публику. Но им все же хотелось найти единственного зрителя, который чуть было не заполнил собою их балаган, и они ушли, даже не заперев двери, — да и к чему было ее запирать? — и тоже направились к верфи.
Верфь находилась на конце мыса, близ порта Гравозы, на отлогом берегу, обрамленном легкой пеной набегавших волн.
Пескад и его товарищ изрядно поработали локтями и оказались в первом ряду зрителей. Никогда, даже в дни бенефисов, не бывало такой давки перед их балаганом! Вот до чего доходит безвкусица!
С трабаколо уже сняли подпорки, поддерживавшие его борта, и судно было готово к спуску. Якорь уже был наготове, и как только корпус войдет в воду, — достаточно будет бросить якорь, чтобы сдержать силу инерции, которая может отнести судно слишком далеко в канал. Хотя водоизмещение трабаколо не превышало пятидесяти тонн, все же это было порядочное судно, и при спуске его на воду необходимо было принять все меры предосторожности. На корме у флагштока, где развевался далматинский флаг, стояли двое рабочих с верфи, а двое других поместились на носу, собираясь бросить якорь.
Как исстари ведется, трабаколо должны были спустить на воду кормою вперед. Киль судна покоился на натертых мылом спусковых салазках, которые удерживались при помощи клина, и достаточно было выбить этот клин, чтобы судно начало скользить по наклонной плоскости. Набирая скорость под действием тяжести, оно уже само собою погрузилось бы в родную ему стихию.
Человек шесть плотников колотили железными молотами по клиньям, вбитым под носовой частью киля судна, чтобы несколько приподнять и раскачать его и таким образом облегчить ему начало скольжения.
Все присутствующие молча, с напряженным волнением следили за этой операцией.
В это время из-за мыса, прикрывающего с юга порт Гравозу, показалась спортивная яхта. То была шкуна водоизмещением тонн в триста пятьдесят. Лавируя, она огибала мол верфи, направляясь в гавань. Дул сильный норд-вест, и яхта, идя круто к ветру левым галсом, направилась к месту своей стоянки. Минут через десять яхта должна была отдать якорь, а сейчас она быстро увеличивалась, словно на нее смотрели в зрительную трубу, которая все время раздвигалась.
Но чтобы попасть в гавань, шкуне предстояло миновать верфь, где уже начался спуск трабаколо. Поэтому, едва с берега завидели яхту, решено было во избежание аварии приостановить спуск трабаколо и продолжить работу после того, как яхта минует верфь. Столкновение этих двух судов, одно из которых с большой скоростью шло наперерез другому, угрожало катастрофой для яхты.
Итак, рабочие перестали бить по клиньям под носовой частью судна, а тому из них, который должен был выбить клин, было приказано подождать. Речь шла всего лишь о нескольких минутах.
Тем временем яхта быстро приближалась. Уже видно было, как на ней готовятся бросить якорь. Два топселя были уже убраны, грот-гика-шкоты выбраны в тугую, в это же время фок взят на гитовы. На яхте оставались только стакель и второй кливер, но благодаря инерции она все же шла с большой скоростью.
Все взоры обратились к этому изящному судну, белые паруса которого были позлащены лучами заходящего солнца. Матросы, одетые по-восточному, в красных фесках, бегали на палубе, убирая паруса, а капитан, стоя на корме возле рулевого, спокойным голосом отдавал приказания.
Вскоре яхта, которой оставалось только обогнуть мол, чтобы войти в гавань, оказалась на траверзе верфи.
Вдруг на верфи раздался крик ужаса. Трабаколо сдвинулось с места. По какой-то причине клин внезапно подался, и в тот самый миг, когда яхта повернулась правым бортом к эллингу, трабаколо начало медленно сползать на воду.
Суда неминуемо должны были столкнуться. Не было ни времени, ни средств предотвратить катастрофу. Возможность какого-либо маневрирования исключалась. К воплям толпы примешались крики ужаса, доносившиеся с яхты.
Капитан, не теряя присутствия духа, приказал быстро положить руль под ветер, но яхта не успела ни изменить курса, ни пересечь канал достаточно быстро, чтобы избежать столкновения.
Действительно, трабаколо уже скользило по спусковой дорожке. Из-под носа его поднимался пар, вызванный трением, а корма уже окунулась в воду.
Вдруг из толпы зрителей выскакивает какой-то человек. Он хватает трос, висящий на носу трабаколо. Но тщетно старается он, упираясь в землю ногами, удержать трос в руках. Его не страшит мысль, что трабаколо может увлечь его за собою. Поблизости врыта в землю швартовая пушка. В мгновение ока неизвестный набрасывает на нее трос, который начинает медленно разматываться, а храбрец, рискуя попасть под него и быть раздавленным, сдерживает его со сверхчеловеческой силой. Это длится секунд десять.
Наконец трос лопнул. Но этих десяти секунд оказалось достаточно. Трабаколо погрузилось в воды залива, закачалось, как при килевой качке, и, устремясь на канал, прошло за кормой яхты на расстоянии не более фута и, наконец, было остановлено брошенным якорем.
Яхта была спасена.
А неизвестный, которому никто не успел помочь, — до того неожиданным оказался его поступок, — был не кто иной, как Матифу.
— Молодчина! Вот молодчина! — воскликнул Пескад, бросившись к товарищу; а тот схватил его на руки — на этот раз не для того, чтобы им жонглировать, а чтобы поцеловать, как он всегда целовал: до того крепко, что у человека перехватывало дыхание.
Тут со всех сторон раздались рукоплескания. Толпа обступила силача, а он держался скромно, как мифологический герой, совершивший двенадцать подвигов, и понять не мог, чем это так восторгаются люди.
Пять минут спустя яхта бросила якорь в середине гавани, и изящная шестивесельная шлюпка доставила ее владельца на набережную.
То был человек высокого роста, лет пятидесяти, с почти белыми волосами, с седеющей бородой, подстриженной на восточный лад. Лицо его, отличавшееся правильностью черт, слегка загорелое и все еще прекрасное, освещали большие, проницательные, на редкость живые глаза. С первого же взгляда на этого человека поражало то благородство, даже величие, которым веяло от всего его облика. Морской костюм — темносиние брюки, такой же китель с металлическими пуговицами, черный пояс, перехватывавший талию, легкая коричневая полотняная шляпа — все это было ему к лицу, и подо всем этим угадывалось могучее и безупречное телосложение, еще не тронутое временем. По всему видно было, что это человек энергичный и могущественный.
