— Вы оба еретики! — сказал Райнульф. — Один хуже другого.

Мартина улыбнулась. Ее радовало, что ей предстоит прожить целый месяц в этом чудесном месте, так похожем на обитель Святой Терезы. И хотя она не разделяла религиозного рвения воспитавших ее монашек, но сама жизнь в монастыре, с ее гармонией и строгим укладом, ей нравилась.

Она глубоко вздохнула, словно вбирая в себя волшебное пение, и несмотря на то что голоса были мужские, а не женские, сами звуки молитвы были ей знакомы и близки. Она почувствовала какую-то правильность, сопричастность к этой жизни, будто вернулась домой.

— Я заметила, что сегодня днем вы читали «Молитвы к Богородице», это так? — спросила Мартина, опуская руку с кубком на обеденный стол.

— Да, — ответил Торн.

Он мысленно улыбнулся, чувствуя, что Мартина намеревается затеять очередную застольную дискуссию. Ее любовь к спорам удивляла и восхищала его — так же как и ее умение их выигрывать. Со дня их прибытия в монастырь прошла неделя, и почти из всех случившихся за это время диспутов она выходила победительницей.

Саксу нравилось, что его не заставляют обедать вместе с молчаливыми монахами в трапезной, разделяя с ними их постную пищу, в отличие от Райнульфа, который, казалось, чувствовал себя здесь как дома, растворившись в повседневной жизни обитателей монастыря. Торн и Мартина обедали вместе в центральном зале настоятельских покоев, сидя друг против друга за маленьким столом. Их обычная молчаливость и сдержанность постепенно растаяла, уступив место дружескому расположению, неизбежно возникающему между двумя людьми, оказавшимися в незнакомом месте и предоставленными самим себе.

Днем они отправлялись на совместные прогулки, исследуя окрестности монастыря. Их любимым местом была излучина реки Блэкберн, там, где она круто поворачивала на север, вдаваясь в густой лес. Воды реки подточили берег в этом месте, а течение нанесло большие валуны, поросшие со временем мхом. Здесь они и бродили часами, спускаясь иногда к воде, чтобы, расположившись на камнях, подолгу беседовать. При этом Торн всегда брал ее за руку, помогая удерживать равновесие при спуске по крутому берегу, но в остальных случаях никогда не позволял себе какого-либо физического контакта с ней. Ему было очень трудно оставаться для Мартины только другом и не более, он хотел так много сказать ей, но предпочитал не делать этого, проявляя столь мучительное для него благоразумие.

Оба они были удивлены, обнаружив, что похожи друг на друга — не столько в интеллектуальном плане, сколько по темпераменту. Им были свойственны гордость и упрямство, и нечто другое, трудно объяснимое словами…

— Вас удивляет мой выбор? — спросил Торн. Они оба активно пользовались монастырской библиотекой, часто читая по очереди одни и те же книги — в основном греческих и латинских авторов, — чтобы затем спорить и обсуждать их, как ученые церковники.

Она удивленно взглянула на него.

— Еще бы, учитывая, что вы никогда не посещаете мессу.

— Но у каждого человека вера может принимать различные формы, миледи.

Мартина помолчала, задумавшись над его словами, ее синие глаза поблескивали в свете свечей. Ее красота, когда он смотрел на нее, иногда доставляла Торну мучительно сладкую боль.

— А вы действительно верующий человек, сэр Торн? — спросила она.

Он пожал плечами.

— Я принял крещение Матери нашей, святой церкви.

Она недоверчиво улыбнулась, а он остановил свой взгляд на ее губах — ярких, немного припухлых, словно их только что поцеловали. Эта мысль отдалась напряжением в чреслах, он мысленно стиснул зубы, проклиная свое необузданное воображение.

— Думаю, то, что вы принимали участие в крестовом походе, еще ни о чем не говорит, — сказала она. — Райнульф рассказывал, что многие весьма далекие от веры люди, в том числе разное отребье, нашили на одежды кресты и отправились с рыцарями-крестоносцами в надежде на богатую добычу. Другие присоединялись к походу, чтобы замолить свои грехи, и нимало не интересовались его целью — освобождением Гроба Господня в Иерусалиме.

Торн кивнул и откинулся на спинку стула. Тем временем Клева, кухарка брата Мэтью, убирала со стола пустые тарелки.

— К сожалению, должен сказать, что я не искал в походе ни добычи, ни прощения грехов, миледи. Я принадлежал к третьему типу крестоносцев — беднякам Божьим, как называл нас Людовик, — потому что мы были преисполнены веры и религиозного рвения. Я действительно стремился освободить Святую Землю и был даже готов пожертвовать ради этой цели своей жизнью.

Торн говорил спокойно, но Мартина уловила в его голосе горькие нотки сожаления, раскаяния, оставившего шрам в его душе.

Он вздохнул и отхлебнул добрый глоток вина.

— По крайней мере те из нас, кто остался лежать в земле Палестины, умирали с мыслью о том, что мы победим, что мы освободим Иерусалим и вернемся героями. Они так и не узнали, что крестоносцы потерпели страшное поражение и что на родине тех, кто вернулся, встречали отнюдь не как героев.

Клева поставила на стол вазу с ароматным анисовым печеньем. Мартина взяла один темно-коричневый кусочек и стала задумчиво жевать, размышляя о годах ранней юности Торна — о его первоначальной набожности, о пленении в Леванте и, наконец, о долгожданном возвращении домой, где он узнал о жестокой участи, постигшей его семью.

— Удивительно, что вы вообще сохранили хоть какую-то веру, — сказала она.

— О, я еще продолжаю верить, — тихо сказал он, глядя ей в глаза. — Правда, не так, как в юности. Будучи ребенком, я был, — он печально улыбнулся, — очень наивным. Я верил во всепрощающего Бога, в Бога любви, — сказал он.

— А теперь?

Он встал и подошел к стоящему в углу сундуку, в котором хранились шахматы.

— А теперь я знаю больше. Я знаю, что у Бога тоже есть что-то вроде характера и что лучше не становиться у него на пути, если он решил покарать кого-то.

— Звучит так, будто вы определяете веру как страх перед Богом.

Он поставил шахматную доску на стол и начал доставать фигурки из двух зеленых бархатных мешочков и расставлять их.

— А у вас есть иное, лучшее определение веры?

— Оно было у Питера Абеляра, — сказала она. — Он утверждал, что вера — это личное дело каждого.

Торн спрятал руки за спиной, затем выставил вперед сжатые кулаки, предлагая Мартине выбрать пешку. Она потянулась к правой руке, затем, подумав немного, указала на левую. Он открыл ладонь, на которой лежала белая пешка. Губы его скривились в сардонической усмешке, смысл которой был Мартине хорошо понятен — она постоянно угадывала, в какой руке зажата белая фигура. Она со смехом схватила белую пешку и принялась расставлять свои фигуры.

— Абеляр, — сказал Торн, усаживаясь и расставляя шахматы, — написал много умных и рассудительных книжек, но не написал ни одной проповеди. Я знаю, что ваша собственная теология несколько… расплывчата и учение Абеляра, несомненно, вполне вас устраивает, но мне оно совершенно не подходит.

Мартина привела в порядок свои фигуры.

— Но ведь он великолепен!

— Да, очень. У него был необыкновенно светлый ум. Однако он всего лишь человек, со многими недостатками, надо сказать.

Она с треском поставила своего офицера, делая ход.

— Но Абеляр не был еретиком. Он считал, что если человек пострадал за свои грехи, то тем самым он искупил их.

— Я говорю не о том, что он считал или во что он верил, — сказал Торн. Он помолчал, делая ответный ход и с некотороым сомнением посмотрел на Мартину. — Я говорю об Элоизе.

— А! Ну, любовь — это великая сила. — Она почувствовала, что краснеет. — По крайней мере так говорят. И всегда найдутся люди, готовые спорить, что противостоять ей невозможно.

Торн выстроил свои пешки в боевом порядке.

— Верно, если кто-то недостаточно силен для этого. Будучи служителем церкви, Абеляр должен был оставаться холостым и целомудренным. Но он оказался слаб и в результате пострадал от этого. Любовь к Элоизе была ошибкой, и он, несомненно, осознал это со всей ясностью в тот момент, когда слуги ее дяди ворвались в его комнату и… — он быстро взглянул на Мартину и сделал новый ход, — …и оскопили его.