Пит встала.

— Простите, доктор Хаффнер…

— Вы? Это я должен извиняться. Боже, если б я предполагал, что она не сможет справиться с этим. Но я никогда не представлял, какие у нее могут возникнуть ассоциации…

— Что вы имеете в виду? Какие ассоциации?

Он помедлил.

— Пройдемте в мой кабинет, мисс Д’Анджели. — Потом он посмотрел на братьев. — Извините нас, господа.

Когда Пит последовала за доктором, она один раз оглянулась на Люка Сэнфорда. У него было серьезное лицо, как в первый раз, когда она его увидела. Однако выражение, которое она когда-то восприняла как суровое и угрожающее, сейчас казалось только отражением его чувствительности, защитой от неизбежных жестокостей злого мира. Теперь она видела сочувствие и боль разделенной трагедии.

На сей раз в кабинете доктора Хаффнера ее не встретил пылающий камин. Небо за окном темнело, и комната выглядела так же уныло, как и будущее, которое вырисовывалось в голове Пит. Она задрожала, сев в кресло, не столько от холода, сколько от потрясения, и поплотнее укуталась в пальто.

Хаффнер сел напротив нее.

— Надеюсь, вы поймете, мисс Д’Анджели, что нельзя было предсказать такой срыв. Состояние вашей матери улучшалось, так мне казалось. Она воспринимала реальность, а не боролась против нее. Но в ее случае мы всегда должны быть готовы к тому, что ее сознание может опять погрузиться в кошмар, ассоциируя с тем, чего мы предвидеть не в состоянии.

— Что за ассоциации, доктор? Вы уже упоминали о них раньше.

— Думаю, церемония праздника имеет к этому какое-то отношение, — мрачно сказал доктор Хаффнер. — Я, кажется, несколько лет назад был в гостинице на День Благодарения, но правильно ли я запомнил, что еду вносили очень торжественно?

Пит озадаченно посмотрела на него и вкратце описала процессию — официантов в костюмах пилигримов, подносы и чаши на высоко поднятых руках.

— Но как это могло подействовать на мою мать?

— Пилигримы в черных одеждах строгого покроя могли трансформироваться в сознании вашей матери в форму эсэсовцев. А видя высоко поднятую еду, она могла вспомнить, как офицеры в концлагере наслаждались, мучая умирающих от голода заключенных, держа еду на недосягаемом расстоянии.

— Концлагерь? — переспросила Пит. Какой лагерь ее мать могла вспомнить?

Хаффнер молча посмотрел на нее.

— Мисс Д’Анджели, — проговорил он мягким, но мрачным тоном, указывающим на то, что он знает силу своих слов, — ваша мать провела год в Освенциме.

Пит покачала головой.

— Нет. Это невозможно. Я… я бы знала. Это упоминалось бы… когда-нибудь…

Голос Хаффнера стал еще мягче.

— Это правда, мисс Д’Анджели. Ужасная правда, которую ваша мать не хотела признавать.

— Мой дедушка мне все рассказал, — настаивала она. — Они жили на чердаке, скрывались всю войну. Это было причиной маминой болезни. Он сказал мне… — Она почувствовала, как реальность ускользает от нее. Дедушка? Неужели он мог лгать ей?

Нет. Легче поверить, что это заблуждение матери.

Потом ей вспомнился разговор с доктором Беттины в Йонкерсе. Он упоминал о том, что ее матери казалось, что она была в концлагере. Пит тогда спросила его, есть ли в этом хоть доля правды или это плод маминого воображения? Он ответил, что это исключено, и она вспомнила почему.

— У нее нет номера, — решительно сказала Пит. — У нее на руке нет номера. Это доказывает, что она там не была.

— Меня это тоже сначала сбило с толку. Я допускал, что она выдумывает истории о лагере, чтобы снять с себя вину за то, что избежала участи своей матери и многих других. Но чем больше она рассказывала о том, что произошло с ней, о деталях… и ужасе, тем труднее верилось, что она могла все это придумать. Слишком правдиво звучали ее рассказы, чтобы быть сумасшедшим бредом.

— Я кое-что проверил и выяснил, что некоторых узников Освенцима — самых красивых молоденьких девушек, тех, которые выглядели почти что как арийки, — отбирали прямо из вагонов, и они никогда не жили вместе с основной массой заключенных, и у этих девочек никогда не было номера. — Он посмотрел прямо на Пит. — Потому что группа офицеров, для которых эти девушки предназначались, не хотела, чтобы их клеймили.

Сердце у Пит упало, когда до нее стал доходить смысл его слов.

— Что они с ней сделали? — прошептала она.

— Вы уверены, что хотите это знать, мисс Д’Анджели?

Хотела ли она? Так много лет это было секретом. Но секрет еще глубже завел их семью во мрак. Как смогут они отыскать свой путь обратно к свету?

— Да, я хочу знать. Я должна знать.

Нетвердой, медленной походкой, словно слепая, Пит вышла из клиники. Вновь пошел снег, и она, закрыв глаза, подняла лицо навстречу хлопьям. Ей нужно было их слабое прикосновение, чтобы напомнить, что она проснулась, что ей не грезится кошмар ее матери.

Доктор Хаффнер попытался смягчить свой рассказ, чтобы он не был слишком ужасающим, но, в конце концов, это ему не очень удалось. Хотя он старался не давать волю своим собственным чувствам, когда передавал то, что слышал от Беттины, его лицо, глаза, меняющийся тембр голоса выдавали каждую каплю его сострадания и отвращения, печали и ярости.

Беттина не провела весь год в тайнике. За год до окончания войны какой-то предатель в их округе заметил, что покровитель Зееманов, кажется, постоянно покупает больше еды, чем необходимо, — не намного больше, но в военное время это не могло пройти незамеченным. Было вызвано гестапо, и тайник нашли. Джозефа отправили на принудительные работы, а Беттину в Освенцим.

Это само по себе означало смертный приговор. Но среди эсэсовских офицеров, наблюдавших за разгрузкой вагонов в тот день, когда прибыла Беттина, оказался капитан, которому она приглянулась. Это было обычным делом. Офицеры выбирали себе наиболее привлекательных женщин до того, как они будут измучены работой, голодом и болезнями, и некоторое время использовали их для своего удовольствия. Беттину сразу же отправили на квартиру капитана. Клеймо ей не поставили, потому что он хотел, чтобы она оставалась чистой во всем.

Сначала он грубой силой заставил ее подчиняться каждому его сексуальному капризу. Но скоро Беттина научилась отдавать себя в обмен на еду — изображать искусную любовь послушной соблазнительной рабыни за лишнюю репу, за глоток молока. Офицер давал ей даже мед и растаявший шоколад, если она соглашалась слизывать его с пениса или заднего прохода, когда ему приходило в голову заставить ее пресмыкаться. Оттого, что она была так молода и невинна, так красива и чиста, эсэсовец получал большее удовольствие, оскверняя ее.

Однако в вероломной сексуальной патологии он поработил и себя, потому что через несколько недель, кроме Беттины, он не хотел никакой другой женщины. Всю оставшуюся часть войны она была вынуждена жить в сделке с дьяволом. Пока она могла очаровывать и волновать своего покровителя, она оставалась в живых. Это требовало постоянных сексуальных изобретений, отказа от малейшего самоуважения, однако она предпочла выжить.

— Ох, мама, — тихо плакала Пит, стоя на подъездной аллее и дрожа не от холода, а от только что вернувшегося ужаса узнанной правды. Неудивительно, что ее скрывали — из-за стыда, необходимости отречься от нее. Дедушка помогал держать все в секрете, поощрял дочь отрицать реальность, слишком гордый, чтобы признать, что жизнь дочери куплена ценой ее продажности.

Звук открывшейся и захлопнувшейся двери машины испугал Пит. Она смахнула снег с лица и посмотрела на подъездную аллею. Был уже почти что вечер, и через мглу она увидела старенький мини-автобус, стоящий у края дороги, и человека, который увез ее из ресторана, идущего ей навстречу. На нем вместо нарядного блейзера была поношенная кожаная куртка. Пит потребовалось время, чтобы голова ее прояснилась и она смогла вспомнить его имя.

— Мистер Сэнфорд… надеюсь, вы не меня дожидались? — Голос у нее дрожал и показался странным ей самой. Она постаралась выглядеть уравновешенной. — Вам и вашему брату следовало вернуться в гостиницу.