Пока пили чай и укладывали в мешки дневную провизию, зарозовел восток. С высокого крыльца мы услышали первые раскатистые выстрелы на ближних озерах Камышном и Чашевитом.
Федор Ефимович, одетый в старый шабуришко, торопил нас:
— Не мешкайте, ребятки, скоро солнышко выглянет…
Он переправил нас через реку Уень на лодке, пожелал как всегда: «Ни пуха, ни пера», — и мы пошли за своей удачей.
Идти было легко, ноги будто радовались оттого, что ступали на мягкую влажную землю.
Мы шли по дороге к Красному Яру. В просветы между деревьями была видна наша родная Обь; отшумела она вешним грозным половодьем и сейчас, величавая и спокойная, неслась к далекому и холодному северу. За рекою — кудрявая стена бора, и над всем — мягкая синь предутреннего весеннего неба.
Ах, какое это было утро!.. И прибрежный лес и вся огромная пойма звенели от пения птиц. Это был изумительный концерт!.. Пели на разные голоса скворцы, трещали в кустах серые дрозды, на вершинах ветел в песенной истоме исходили щеглы, в чаще черемушников допевали свою утреннюю песню соловьи, свистели синицы, как в барабан бил крепким носом по сухим сучьям дятел, играли бекасы и чибисы, квакали проснувшиеся от зимнего сна лягушки — и все это сливалось в какой-то хвалебный гимн весне и восходящему солнцу.
А слева от нас, не заглушая пения птиц, размеренно взрывались друг за другом выстрелы ранних охотников, и эхо разносило победный гром далеко по окрестности.
За поскотиной мы расстались. Левушка свернул с дороги налево и пошел к озеру, а я углубился в лес, пошугать на лывах нарядных крякашей.
В лесу местами была вода; я шел тихо, присматриваясь и прислушиваясь ко всему, что привлекало мое внимание. В скором времени я остановился перед загадкой: на изогнутом стволе ветлы, невысоко от земли, прицепилась к коре изумительной чистоты нежная, белая пушинка.
«Какая же птица обронила эту пушинку? — подумал я. — Не указывает ли она на трагедию, разыгравшуюся здесь ночью?..»
Но никаких следов расправы хищника с более слабым существом не видно. Ясно одно — пушинка прилипла к дереву недавно, может быть, полчаса тому назад, иначе ночная роса превратила бы ее в маленький смятый комочек.
Я стою некоторое время в раздумье, потом замечаю недалеко круглое полено, некогда занесенное вешней водой, ставлю его к дереву и, поднявшись, начинаю внимательно разглядывать пушинку. Она настолько свежа и чиста, что у меня исчезает всякое сомнение: птица потеряла ее совсем-совсем недавно. Но какая птица? Такой пух может быть разве только у белоснежного красавца лебедя.
Рядом с пушинкой я замечаю малюсенькое отверстие в дереве — мизинчик не пролезет, — и у меня рождается догадка: в дупле живет какой-то зверек и это его работа.
Я срываю былинку и просовываю в отверстие.
— Хр-р… хр-р… хр… — вдруг слышу из дупла.
— Эге… да тут кто-то живет!.. Ну-ка, показывайся, хозяин!..
Я взглянул немного повыше и на крутом изгибе ствола увидел настоящее большое дупло.
— Так, так… — говорю я себе, — посмотрим, кто тут хозяйничает…
Чтобы не спугнуть жителя дупла, я мгновенно прикрываю кепкой верхнее отверстие и, поднявшись выше, заглядываю в дупло.
Открытие не было для меня новостью: в дупле, обложенном белоснежным пухом, точно таким же, как та пушинка, которую я обнаружил на коре дерева, сидела утка-гоголюшка.
— Так вот кто здесь обосновался!.. Ты что же пух зря разбрасываешь и людей в смущение вводишь?
Я засучил рукав и осторожно вынул небольшую утку, с темно-бурой спинкой, беловатой грудью и довольно крупной головой. Она испугана. Такого с ней никогда не бывало в жизни, и ярко-желтые глаза ее смотрят на меня не мигая.
В гнезде лежало много небольших голубеньких яиц, они словно утонули в белом, нежном пуху. Я не успел сосчитать их, как увидел на дороге растерянно озирающегося Левушку: он искал меня.
Я подозвал его. Левушка был немало удивлен, увидев в моих руках живую утку.
— Как же вы ее поймали?.. — допытывался он.
— Слово такое надо знать, скажешь его, а утка и прилетит к тебе, — смеясь ответил я, — только слово это охотник должен найти сам…
И рассказал ему, как открыл гнездо гоголюшки.
— Эта порода уток, да еще лутки и красноголовая чернеть строят гнезда в дуплах деревьев, а иногда и просто на сломанном дереве… — начал я просвещать моего юного друга. — Вероятно, они это делают потому, что кладку яиц начинают в то время, когда болотистые места еще залиты водой. А может быть, в этом известная предосторожность от всяких наземных хищников.
Левушка впервые услышал, что утки выводят птенцов в дуплах.
— А как они потом поступают с утятами? — спросил он. — Маленькие утята могут упасть и разбиться…
Я рассказал ему, как в селе Мостовом Алтайского края мне пришлось наблюдать за жизнью голубой чернети. Она снеслась и вывела утят в дуплянке, установленной на воротах дома, близко стоявшего к озеру.
— Когда утята вывелись, она по одному вытолкала их из дуплянки и увела на озеро. Они ведь легонькие, и хотя летать не умеют, но при падении не убиваются.
Я посадил утку в дупло, прикрыл его кепкой и, когда она немного успокоилась, снял кепку, и мы быстро выбежали на поляну.
Через некоторое время гоголюшка вылезла из дупла и догнав нас, начала низко летать, прикидываясь больной чтобы отвести от гнезда.
— Ну будет, будет, — говорю я ей, — твоя тайна нами разгадана…
И мы, не обращая больше внимания на нее, пошли дальше за своим охотничьим счастьем.
Забияка
В жизни старого Воробья случилась большая неприятность: весной, под тяжестью сырого снега, рухнула крыша сарая, под которой он жил со своей подругой много-много лет.
Закручинился старый Воробей. В соседних домах все воробьиные квартиры — наличники, крыши сараев и амбаров — оказались занятыми, и ему негде было устроить новое гнездо. А весна приближалась, и Воробей очень волновался.
Правда, под крышей сарая житье было невеселое: не успеют маленькие дети воробушки научиться летать как следует, а хозяйская Кошка их цап-царап — и поминай, как звали.
Всякий раз после гибели детей Воробей говорил своей подруге:
— Надо переселяться, моя милая, а то мы так никогда не вырастим деток…
Но проходило время огорчений, и привычка брала свое: они поправляли гнездо, и снова в нем начинали пищать малыши.
Старого Воробья во дворе знали все как забияку: индюки, утки, куры — и даже побаивались. Только с Кошкой старый Воробей не хотел связываться…
Выйдет утром хозяйка, бросит горсть зерен и крикнет:
— Кути-ути… кути-ути… кути-ути…
Пока куры, утки да индюки бегут, а Воробей со своей подругой уже клюют. Воробьиха где-нибудь с краешку подбирает отдельные зернышки, а он в самую середину сядет и с важным видом завтракает. Попробуй кто-нибудь тронь его! Куры его обходят, будто не замечают, а Петух хотя и хорохорится, шпорами шаркает, голову гордо держит, а сам с робостью поглядывает на Воробья. Селезень — тот шавкает, словно голос теряет при виде забияки. Только Индюк, распушив перья, важно проходит мимо, показывая этим, что ему-то здесь бояться некого.
Петух и Селезень испытали в свое время на себе крепкий клюв старого забияки.
Первым, с заносчивостью отважного кавалера, налетел на Воробья Петух. Хозяйка посыпала зернышек и ушла в дом. Петух сейчас же начал сзывать курочек:
— Ах, какие вкусные зернышки! Тут-тут-тут…
Еще не успели добежать курочки, а перед носом у Петуха сел Воробей.
— Ты кто такой?! Я вот тебе задам сейчас! — кинулся Петух на Воробья.
Он мог одним ударом крепкого носа убить Воробушка, да не тут-то было. Забияка не отступил, не улетел. Он шмыгнул между высоких ног Петуха и давай его щипать снизу за грудь, за живот, словно острым шилом колет, только пух летит. Петух и так и эдак крутится, а достать Воробья не может. Видит, дело плохо, не управиться ему с Воробьем, отскочил в сторону, а забияка уже на старом месте, зернышки клюет, будто ничего не случилось.