— Но это, это…— сказал Моряков и не договорил.

Стуча каблуками, на причал, чихая, влетел растрёпанный Борщик, а за ним спешил старый инспектор Океанского пароходства. Мягкие волосы его развевались, глаза смотрели возмущённо и встревоженно.

— Что с вами, Мирон Иваныч? — бросился навстречу Моряков.

— Неприятности! Огромные неприятности! — сказал Робинзон, вытирая пот со лба.

— Да что случилось?

— Некогда, некогда! Нужно выручать ребят! — Робинзону казалось, что с ними стряслась беда, и он потянул Морякова в город.

По дороге он рассказал обо всём, а когда дошёл до истории, случившейся на базаре, Моряков остановился:

— Позвольте, позвольте! Они что же, торговали нашими аистами?

— Конечно!

— А вы освободили их?

— Конечно! — сказал Робинзон.

— Браво! Браво! — крикнул капитан и помчался вперёд.

Его тень закрывала пол-улицы и головой доставала до конца квартала. Рядом торопилась маленькая тень Робинзона. Пальмы раздавались в стороны: капитан спешил на выручку своему экипажу.

Но никого из команды «Даёшь!» на улице не было. Только на мосту, обсуждая недавние события, стояли пять английских матросов и один греческий адмирал, а на деревьях громко чихали обезьяны.

Моряков остановился на минуту поразмыслить — и… до его слуха донёсся протяжный крик:

— Картины! Самые лучшие в мире картины! Моряков приподнял голову. Робинзон потянул его вперёд, но из разместившегося под навесом салона снова донеслось:

— Картины! Самые прекрасные в мире картины!

Моряков торопился выручать товарищей, но речь шла о выдающихся произведениях искусства! И капитан, виновато сказав Робинзону «на одну минуту», направился к навесу, под которым у какой-то картины спорили несколько ценителей живописи.

Маленький человек — хозяин салона — в нейлоновой рубашке с бабочкой на воротнике бегал, расхваливая стоящие на подставках два холста, по которым расплывались жёлто-зелёные пятна. Рядом лежал ящик с красками и кистями.

— Но где же картины? — спросил осторожно Моряков.

— Перед вами! — воскликнул человечек. — Прекрасные натюрморты. Вот бананы! — И он показал на холст, стоявший слева. — А вот фрукты! — И он показал направо.

Робинзон весело хмыкнул. А Моряков прошёлся так, что вокруг салона на пальмах закачалась листва.

— Какие сочные, какие волнующие краски! — восхитился человечек.

— Это краски?! — остановился Моряков. — Да это же незрелая мазня…

— Но ведь это бананы, — лукаво усмехнулся хозяин. — Они созреют, пока вы донесёте их до вашего судна!

— Неужели созреют? — тоже с усмешкой спросил Моряков, ещё раз посмотрев на холсты.

— Конечно! — шустро подмигнул капитану хозяин и взмахнул руками. От рукавов с треском посыпались искры, а бабочка на воротнике, кажется, затрепетала крылышками. — Разве вы не видите, что они хорошеют на глазах?! — И человечек во весь рот улыбнулся капитану.

— В таком случае, — сказал Моряков, и в глазах его вспыхнули весёлые светлячки, — я покупаю эти картины.

В толпе зашептались, а человечек по-деловому присвистнул и бросился заворачивать картины.

— Но, — остановил его Моряков, — я не вижу подписи художника.

— Момент! — воскликнул хозяин. — Он обедает в десяти минутах отсюда.

— Я согласен! — сказал Моряков. И хозяин побежал туда, где за мостом чадили дымки многочисленных кухонь.

Робинзон смотрел на своего воспитанника с явным неодобрением:

— Вы что же, собираетесь потворствовать этому шарлатанству?

— Мирон Иваныч! Мирон Иваныч…— всплеснул руками Моряков. Потом что-то шепнул Робинзону, дал несколько долларов, и старик, улыбаясь, вышел из салона.

Присутствующие зашевелились.

Моряков взял кисть и краски, шагнул к мольберту и на глазах у оторопевших зевак закрасил левый холст рыжей краской, а внизу нарисовал жёлтый-жёлтый банан. К нему тотчас стала подкрадываться вертевшаяся у ног обезьянка.

В это время за спиной Морякова появился Робинзон с огромным кульком в руках.

Моряков кивнул ему и принялся за вторую картину. Нет, он не чувствовал себя великим художником, но постоять за честное искусство считал своим долгом!

Он нарисовал ветку, потом жёлтой краской наложил такой мазок, что толпа ахнула: на холсте появился ещё один банан, живой, полный солнца! Казалось, художник окунул кисть не в краски, а в солнечный луч.

Толпа увеличивалась. Перед зрителями на холст так и сыпались алые гранаты и солнечные апельсины, яблоки и грейпфруты. Наконец капитан провёл кистью большой длинный штрих, и все увидели, как в глубине картины тяжело закачалась банановая гроздь…

Моряков посмотрел на часы, подмигнул Робинзону и положил кисть и краски на место.

И тут, расталкивая толпу, к Морякову пробился хозяин салона, за которым бежал создатель великих полотен.

— Вот и подпись! — сказал хозяин и показал на художника. И вдруг взвыл: — Где картины? Где бананы?

— Увы! — грустно сказал Моряков. — Они так быстро созрели, что нам пришлось их собрать. Вот, — сказал Моряков, а Робинзон под хохот толпы преподнёс художнику свёрток с бананами. — Один ещё остался, — заметил Моряков, показывая на картину. — Но и он, как видите, вот-вот дозреет.

Хозяин посмотрел на Морякова, на кулёк, на жёлтый банан в углу пустого холста и тихо прислонился к двери.

— А этот натюрморт действительно несколько похорошел, — сказал Моряков, показывая на второй холст, — и я его покупаю.

— Но я его не продаю! — крикнул художник, удивлённый собственным талантом. Он протянул руку, чтобы схватить картину.

В этот момент толпа шарахнулась и взревела: сквозь неё ломился громадный слон, на котором сидели Пионерчиков, Перчиков и Челкашкин, и протягивал к картине длинный хобот. Издалека слон увидел на картине свои любимые фрукты.

Моряков взмахнул рукой, а Робинзон, подумав, подхватил картину, и они побежали по направлению к порту. Слон, помахивая хвостиком, затрусил за Робинзоном.

На улице снова поднялся шум. Пять английских матросов и греческий адмирал с криком нырнули с моста в воду. Салон опустел. В углу сидел схватившийся за голову хозяин, а у картины вертелась маленькая обезьянка и всё пыталась сорвать с неё прекрасный спелый банан.

Большой торговый день Жюлькипура подходил к концу, и взволнованные событиями жюлькипурцы бросились к телевизорам.

С экрана раздавались крики ужаса. Выловленный репортёрами греческий адмирал рассказывал, как он едва не утонул. Принц, вздрагивая, кричал о бешенстве своего лучшего слона.

А в это самое время в лазарете парохода «Даёшь!» метался артельщик. Необычный шум торгового города всё больше будоражил его.

— Тысяча рубинов! Тысяча топазов! Тысяча алмазов!

Артельщик с размаху бросался спиной на дверь, но дверь не поддавалась.

— Чтоб вас акулы сожрали! — выл Стёпка. Он был готов разметать всё вокруг. — Я вам покажу голодовку! — И артельщик со злостью начал глотать лекарства, которыми была набита аптечка Челкашкина.

Сперва он проглотил успокоительные пилюли, и нервы его начали успокаиваться. Но потом он добрался до возбуждающих, и ярость хлынула ему в виски. Ноги сами стали подбрасывать артельщика кверху, головой в потолок.

— Вот вам! Вот вам! — повторял артельщик. «Бом-бам! Бом-бам!…» — отвечала верхняя палуба.

Но вот на палубе послышались шаги. Артельщик притих и, тяжело дыша, прислушался. К двери подходил вахтенный Петькин.

— Петькин, отвори, — шепнул Стёпка.

— Не положено, — отрезал Петькин.

— На полчаса, — схитрил Стёпка. — Подышать!

Петькин остановился и повернул ключ.

Артельщик оттолкнул вахтенного и бросился вниз по трапу.

Теперь только бы добраться до каюты, одеться — ив порт. Он открыл дверь в коридор и попятился: напротив его каюты стоял Солнышкин и, размахивая руками, что-то весело рассказывал боцману, Робинзону и Перчикову.

Стёпка прикрыл дверь и оглянулся. У сходней сидел Федькин с гитарой. И этот путь был отрезан.