Любовь к страждущим не возбранялась, возбранялись конституционные мечтания. Щапова лишили кафедры. Он уехал в Петербург. Волга после паводка буро вздулась. Афанасий Прокофьевич, стоя на корме парохода, грустно махал шляпой – студенты, налегая на весла, провожали Щапова.

В Петербурге он мог писать, и он писал. Печатать? Это уж от него не зависело. Ему было скверно, жутко. Щапов думал о том, что вот и его, историка, обманула история.

Как многие, он полагал, что смертью Николая Первого началась новая жизнь: «Скажу наперед, не с мыслью о государственности, не с идеей централизации, а с идеей народности и областности я вступаю на университетскую кафедру русской истории». Говорили, что молодой профессор – ему было тогда тридцать – ярким лучом прорезал умственный мрак. Петербург придавил Щапова гранитом государственности и централизации. Тысячелетнее русское горе-злосчастье продолжалось.

От запоев лечился он в клинике Боткина. Соседом лежал Помяловский. У них была одна палата и одна судьба. Щапов угадывал в Помяловском душевную мягкость и беспокойную нервную силу. Заливистый смех Помяловского, тот смех, о котором говорят, улыбаясь, «ну, дитя, чистое дитя», смывал угрюмость Афанасия Прокофьевича.

Помяловского, автора «Мещанского счастья» и «Молотова», навещали герои его повестей, те, кого называли интеллигентным пролетариатом. Щапова навещала бледная, круглолицая девушка с медленной, вдумчивой речью. Сирота Оленька выросла в доме своего дядюшки, василеостровского протоиерея. Она владела французским, зарабатывала переводами. Помяловский величал ее Ольгой Ивановной, уважительно повторяя, что она отнюдь не кисейная девушка. (Выражение «кисейная девушка», придуманное Помяловским, очень нравилось Щапову.)

Афанасий Прокофьевич ревновал Оленьку к невидимкам-соперникам. Ревновал по-юношески бурно и по-бурсацки грубо. Закусив губу, она пережидала вихрь. Покаянно утихая, Щапов убеждал себя, что своими выходками, которые ни в какие ворота, он преследует лишь одну цель: показаться бедняжке в самом неприглядном виде. Пусть Оленька знает, сколь он несносен. И это трезвым! А во хмелю… Во хмелю он бывал невозможен, мучился этим, но всегда задним числом… Так вот, зачем же ему губить такое милое, чистое существо? Оленьку-то Жемчужникову зачем же ему губить? Дядюшка-протоиерей называл племянницу Жемчужиной… Щапову ли, бедняку без будущего, коли не считать будущим отправку на родину, в Сибирь, предлагать ей руку и сердце? Нет у него нравственного права на такую Жемчужину. А вдруг у нее-то вовсе и не любовь, а увлечение, смешанное с милосердием, хотя ведь любовь и есть милосердие, но не одно ж милосердие… Он совсем запутывался.

Все распутала Оленька. И, распутав, связала. Едва известили Щапова о выдворении из столицы, она своим медленным голосом объявила негромко и твердо, что едет с ним куда угодно.

В университетских городах не было места профессору Щапову. Сыну пономаря и бурятки, уроженцу верхнеленской Анги, было велено жить в Иркутске.

Там и поселились они: Жемчужина и ее Шоня – Оленька звала мужа Шоней, как звала в детстве покойница-мать, не получалось у нее Афоня или Фоня, уменьшительное от Афанасия, а выходило – Шоня да Шоня…

Первое время Щапов не то чтобы унывал, нет – изнывал. У-у, это иркутское общество: обжорливые обеды, картеж, китайщина семейной обрядности. И эти бесконечные «рефераты»: накануне рождества про обновы; в пост великий – о базарных ценах на редьку; по осени – много ль впрок груздей насолено и варенья варено, а на зиму глядя – достанет ли гусей да уток к праздникам, к свадьбам… Господи, воля твоя, изнывал Афанасий Прокофьевич, окаянная родимая сторонушка.

Он припадал к чарке – единственное средство мгновенного изменения подлунного мира. Толпились замыслы литературные, географические, этнографические. Завтра же он приступит к их осуществлению. Поутру, да-да, непременно… И занималось утро. А в низенькой горнице шаром покати. И табаку на одну закурку. И дрова на исходе, и в мелочной лавке долг, как ядро на ногах, и опять почта не принесла ответа из питерской редакции, на Оленьку стыдно поднять глаза… Пропади все пропадом. Единственное есть средство минутного забвенья горьких мук. Но уже не набегали, не теснились замыслы литературные, географические и этнографические, глохли они и гасли в сизом сумраке… Права, видать, Оленька, права Жемчужина: «Умный ты, Шоня, умный, да много в тебе бурсацкого ».

Оленька ломала ль в отчаянии руки? Он этого не видел, а видел ее бледное, скорбное личико с закушенной губой. Он кричал, что она гибнет из-за него, кричал, чтоб уезжала в Питер, дядюшка добёр, примет племянницу. У нее и в мыслях такого не было, и он это знал. Потому и ногами топал. И, сокрушенный, падал на колена: «Не буду, родная!» Она говорила медленно, вдумчиво: «Верю».

Не крест она несла – жизнь волокла, как волокушу. И стряпала, и белье мыла, и на медные деньги частные уроки давала, и девиц учила в гимназии, и от Шони копейку убирала, и для Шони выборки из книг делала. Когда он работал, сидела рядом, неотрывно следила за пером его, придвигая к свече листочки с цитатами.

Она говорила: «Верю», и ее вера переломила Щапова.

Одолевая нехватку литературы и стараясь не отстать мыслью от того, чем жили люди за тыщи верст от Ангары, он сотрудничал в «Отечественных записках». Но ему нужна была очная аудитория, Щапов стал читать лекции в Сибирском отделе русского Географического общества, – в крепком рубленом особняке надежно и спокойно пахло могучими кедровыми бревнами. И вот ведь что оказалось: в окаянной родимой стороне нашлись слушатели – яблоку негде упасть, даже и здешнему яблоку, величиною с грецкий орех.

Капитальное оставалось: наша твердыня – черный народ. Но именно здесь, в Иркутске, отбиваясь от долгов, от разъяренной попадьи, огрузая в нищем быте, здесь, при свечном огарке, согретый дыханием бледной, усталой женщины, здесь-то этот скуластый, круто седеющий ссыльный с мужицкой бородой и бурятскими угольками-глазками провидел нечто почти космическое: «Надобно, чтобы и крестьяне, фабричные и заводские рабочие, каждый в сфере своей работы, были физиками, математиками, химиками, технологами, механиками… Только тогда наука и жизнь, знание и труд, практика и теория пойдут рука об руку… И научно-рабочий интеллектуальный класс не будет кастовым, цеховым, отрешенным от народа меньшинством, а будет всенародной интеллигенцией…» В особняке, где пахло кедровыми бревнами, в серьезной и сосредоточенной тишине зала говорил Щапов об окаянной, каторжной родимой стороне: в грядущую пору братских общин-ассоциаций честь будет ей и место.

Когда Лопатин пришел к Щаповым, Афанасий Прокофьевич как раз готовился к очередному чтению в Географическом обществе. А мерзавка попадья лишила его душевного равновесия. Герман равновесие вернул: ироническая ссылка на обыкновение лондонских домохозяев означала, что бывают обстоятельства и вовсе безвыходные.

Лопатин загодя решил открыться Щапову. Не потому, что во всем Иркутске у Германа ни души не было, и не потому, что он не сомневался в надежности Афанасия Прокофьевича, а потому, главное, что надеялся на его осведомленность: надо было скоропалительно выяснить – где поселили Чернышевского?

Герман, впрочем, медлил сказать: прибыл, мол, за Николаем Гавриловичем. Но и болтать о пятом-десятом было неловко. А Щапов наводящих вопросов не задавал. Выходило как по колдобинам… Щапов спросил, не пришлось ли Герману Александровичу задержаться в Казани, в городе, где он, Щапов, знавал лучшие времена.

Лопатину случилось бывать в Казани еще за восемь лет до путешествия из Петербурга в Иркутск. Ехали тогда пароходом, Герману было семнадцать, он кончил гимназию, отец повез его в Питер, в университет, хотелось показать сыну города своей молодости, Казань и Нижний… Щапов слушал, ткнувшись бородой в ладони, отчего борода частью задралась, а частью подмялась, и Афанасий Прокофьевич сильно смахивал на лешего с балаганных подмостков широкой масленицы. Он слушал рассеянно, пока не услышал: «Ешевский»… Оказывается, батюшка этого Германа Лопатина, учительствуя в Нижнем, преподавал словесность и Ешевскому, и Бестужеву-Рюмину, будущим профессорам истории.