– Дои! – Она разражается руганью.– Примадонна ты эдакая! Что, нашел новую аудиторию? Извини, Миякэ, я должна была предупредить, что у Дои есть хобби: школа фокусников.

Дои изображает наступательную позицию кунг-фу:

– Священная академия иллюзионистов – это тебе не хобби, атаманша. Наступит день, и перед «Будоканом» выстроятся очереди, чтобы попасть на мое представление.– Он машет передо мной двумя невредимыми большими пальцами.– По глазам видно, что этому Сиякэ чертовски не хватает волшебства.

– Миякэ,– поправляет Сатико.

– И ему тоже,– заявляет Дои.

Я не знаю, как на это реагировать,– просто чувствую облегчение оттого, что кровь оказалась всего лишь томатным соком. Пять часов. Утро готовится к выходу. Сатико просит приготовить несколько порций мини-салата: я мою латук и маленькие помидорчики. Заказов на пиццу снова становится больше – кто же ест пиццу на завтрак? Но прежде чем я успеваю это узнать, Сатико возвращается и заявляет голосом верховного судьи:

– Эйдзи Миякэ, властью, данной мне императором Нероном, принимая во внимание ваше примерное поведение, я объявляю, что ваше пожизненное заключение прерывается на шестнадцать часов. Тем не менее в полночь вам надлежит вновь явиться в данное исправительное учреждение для отбывания новых восьми часов каторги.

Я хмурюсь.

– А?

Сатико показывает на часы:

– Уже восемь. Надеюсь, тебе есть куда пойти?

– Дверь пиццерии открывается. Сатико глядит по сторонам и снова на меня, будто хочет сказать «ага!».

– За воротами узника ждет посетитель.

…Аи говорит, что ей все равно куда, только не в кафе «Юпитер», и мы идем по Синдзюку в поисках места, где можно позавтракать. Разговор поначалу не клеится – мы ведь не встречались с того самого дня в кафе «Юпитер», хотя на прошлой неделе проболтали по телефону, должно быть, больше суток.

– Если влажность еще усилится,– решаюсь я,– то это будет уже дождь.

Аи поднимает лицо к небу:

– Знаешь, это и так уже дождь.

Она приехала на автобусе из Ниигаты вчера вечером и устала с дороги. Я весь потный и всклокоченный, как постель в борделе. Мне так кажется.

– Ну, как все прошло с твоим отцом?

– Аи хмыкает.

– Безнадежно. Я знала, что это будет…– начинает она.

– Произношу положенные звуки в положенное время,

но, как это всегда бывает, когда люди обсуждают со мной свои трудности с родителями, я чувствую себя, как будто мне рассказывают о состоянии здоровья того органа, которого у меня нет. И все же я просто лопаюсь от радости: Аи пришла ко мне, чтобы вместе позавтракать. Мы проходим мимо маленького храма – Аи прерывает разговор, смотрит на деревья, ворота тори, соломенные канаты и бумажные свитки. Позади апельсина, бутылки виски и вазы с хризантемами восседает статуя дзидзё. Пожилой человек застыл, погруженный в молитву.

– Музыканты суеверны? – спрашиваю я.

– Это зависит от инструмента. Струнники – с технической точки зрения, пианисты тоже к ним относятся – могут позволить себе роскошь репетировать, пока не получится так, как нужно, а любые ошибки, которые мы все же делаем, обычно проглатываются оркестром. Тем же, кто играет на духовых, деревянных и особенно медных, тяжелее. Как бы хорошо ты ни играл, одна неудачная нота – и божественная Девятая симфония Брукнера разражается – гм, метафора моего последнего дирижера – натужным пуканьем. Почти все, кто играет на духовых, по утрам пьют кофе с бета-блокаторами[126] вместо печенья. А специалисты по пицце с Якусимы суеверны?

– Последний раз, когда я был в храме, я приходил туда, э-э, чтобы отпилить голову богу.

– Молнией?

– Всего лишь ножовкой из набора юного плотника.

– Она видит, что я говорю серьезно.

– Этот бог не дал тебе того, чего ты хотел?

– Этот бог дал мне именно то, чего я хотел.

– И поэтому ты отпилил ему голову?

– Ага.

– Мне нужно быть осторожней с исполнением твоих желаний.

– Аи Имадзё, я, Эйдзи Миякэ, клянусь, что никогда не отпилю тебе голову.

– Тогда все в порядке. А тебя не отправили в исправительную колонию для малолетних за разрушение религиозных памятников?

– До сегодняшнего утра я никому об этом не рассказывал.

Аи окидывает меня взглядом, который может иметь девяносто девять значений. Над входом в «Макдональдс» висит электронное табло с количеством свободных мест – цифры на нем мигают, изменяясь по единице то в ту, то в другую сторону. В сиденья вмонтированы детекторы, догадываюсь я. Аи говорит, чтобы я занял столик на втором этаже и подождал, пока она стоит в очереди, а я слишком устал, чтобы спорить. В «Макдональдсе» воняет «Макдональдсом», но, по крайней мере, это зловоние заглушит мое собственное – зловоние Миякэ, немытого кухонного раба. На втором этаже расположилась стайка медсестер-практиканток – они курят, жалуются друг другу на жизнь и пронзительно хохочут в мобильники. Я подсчитываю деньги, которые только что заработал, и усталость отступает. Сейчас в «Макдональдсе» европейские недели – на стене висит видеоэкран, по которому ползут виды Рима, а усыпляющая музыка затягивает, как водоворот. Наверху лестницы появляется Аи с подносом и оглядывается. Надо бы помахать, но мне нравится на нее смотреть. Черные леггинсы, небесно-голубая футболка под шелковой рубашкой цвета спелых ягод и янтарные сережки. Если бы Аи была медсестрой, я бы сломал позвоночник, только бы попасть к ней в палату.

– У них кончился шоколадный коктейль,– говорит она.– Я взяла банановый. А у тебя, я вижу, фетиш на медсестер.

– Они, должно быть, э-э, ходят за мной по пятам.

Аи вставляет соломинку в крышку моего коктейля.

– Мечтать не вредно – ты же воняешь сыром. Сатико говорит, что среди ваших покупателей много медсестер – у них практика через дорогу. Вон то серое здание – больница Сэнсо-дзи.

– А я думал, тюрьма. Ты будешь только зеленый чай?

– Зеленый чай – это все, что мне по расписанию можно до обеда.

– О, я опять забыл. Извини.

– Не извиняйся. Диабет – это болезнь, а не грех.

– Я не имел в виду…

– Успокойся, успокойся; я знаю. Ешь.

Под окном течет мощный поток трутней – государственные служащие спешат добраться до своих столов раньше, чем начальник отдела усядется за свой.

– Когда-то давным-давно,– говорит Аи,– люди строили Токио. Но с тех пор что-то изменилось, пошло не так, и теперь Токио строит людей.

Я жду, когда струйка коктейля растворится у меня на языке.

– Так, значит, твой отец сказал, что если ты его не послушаешь и поедешь в Париж, то больше не сможешь вернуться в Ниигату.

– А я сказала, что хорошо, если ему так угодно.

– Значит, ты не поедешь в Париж?

– Я поеду в Париж. И никогда не вернусь в Ниигату.

– Твой отец действительно имел в виду то, что сказал?

– Его термоядерная угроза предназначалась матери, а не мне. «Если ты хочешь, чтобы в старости за тобой ухаживала твоя дочь, ты заставишь ее остаться». Знаешь, почти сразу после этого разговора он отправился играть в патинко. Мать разразилась шквалом рыданий, чего он и ждал. Я думаю: в каком веке мы живем? Знаешь, в горах вокруг Ниигаты есть деревни, куда жен завозят с Филиппин партиями по двадцать человек, потому что как только местные девушки становятся совершеннолетними, они садятся на самый быстрый синкансэн[127] и уезжают подальше. Мужчины не могут понять почему.

– Значит, ты победила. Ты едешь в Париж.

– В немилости, но я еду.

– Я закуриваю «Джей-пи-эс».

– Ты такая твердая, Аи.

– Она качает головой.

– Эта разница между тем, как тебя воспринимают другие и как ты сам себя воспринимаешь,– для меня загадка. По-моему, это ты твердый. По-моему, я – такая же твердая, как твой коктейль, который, кстати, на девять десятых состоит из свиного жира. Я очень хочу, чтобы мои родители гордились мной. Настоящая твердость – это когда тебе не нужно постоянное одобрение других,.