– А как же теперь «Ай-би-эм»? А университет?

– Да, вот и я об этом спросил. Директор школы кивает иностранцу – иностранец выкрикивает в мобильник какое-то распоряжение. «Обо всем уже позаботились, господин Суга,– говорит мне директор школы.– Кроме того, мы можем устроить вам докторскую диссертацию, если ваши родители волнуются о документальных свидетельствах вашего образования. Эм-ай-ти[131] подойдет? Подробности обсудим позже». На самом деле я улетаю послезавтра, и нужно еще успеть сделать миллион разных дел. Я принес тебе подарок, Миякэ. Я подумывал о каком-нибудь тропическом фрукте, но это немного более личное. Смотри.

Он достает квадратный футляр, щелчком раскрывает его и вынимает плоскую черную штуковину.

– Это компьютерный вирус, самый лучший из всех, что я вырастил в домашних условиях.

Второй раз за последние два дня мне дарят компакт-диск.

– Э-э… спасибо. Мне еще никто не дарил вирусов.

Аи что-то бормочет про себя, потом говорит в полный голос:

– Если вирус попадает в больничные компьютерные системы, он подвергает риску жизни людей. Вы об этом не думали?

Суга кивает и отхлебывает чай:

– Виртуальные исследователи знают про этическую ответственность, вот. Мы запускаем призраки в системы, а не занимаемся тупым варварством. Мы растем. Больше шестидесяти пяти процентов хакеров высокого полета, которые исследуют высокотехнологичные системы, соблюдают этические принципы.

Аи кидает на Сугу недобрый взгляд:

– А более восьмидесяти пяти процентов любой статистики высасывается из пальца.

Суга не сдается:

– Вот, например, этот вирус – «Почтальон», как я его назвал – он доставляет ваше сообщение на каждый адрес в адресной книге того, кому вы его посылаете. Потом он сам себя копирует и отправляет себя по всем адресам из их адресных книг, и так далее, девяносто девять раз. Ловко, правда? И совершенно безобидно.

Судя по всему, убедить Аи ему не удалось.

– Рассылать бессмысленные послания десяткам тысяч человек не кажется мне особенно этичным.

Суга светится отцовской гордостью.

– Совсем не «бессмысленные»! Миякэ может разослать любую радостную и мирную весть сотням тысяч пользователей. Это не такая вещь, которую я могу взять с собой в Техас, раз уж Саратога настолько засекреченное место, вот, а просто выбросить его мне жалко.

Суга уходит, я доедаю салат и режу на десерт дыню. Спускаюсь, чтобы угостить Бунтаро, который кивает головой на потолок и вопросительно сгибает мизинец. Я притворяюсь, что не понимаю. И речи быть не может о том, чтобы попытаться приударить за Аи. Наши отношения еще не определились. Так я себе говорю. Она освобождает место на столе.

– Пора колоть инсулин. Хочешь посмотреть или тебя тошнит, когда игла протыкает кожу?

– Хочу посмотреть,– лгу я.

Она достает из сумочки аптечку, готовит шприц, дезинфицирует руки и спокойно вонзает иглу себе в предплечье. Я вздрагиваю. Она наблюдает, как я наблюдаю за ней, а инсулин тем временем вливается ей в кровь. Внезапно я чувствую прилив смирения. Приставать к Аи – это все равно что кричать цветку, чтобы он рос быстрее,– так же грубо. К тому же если бы она отвергла меня, мне пришлось бы покончить с собой с помощью микроволновки.

– Итак, Миякэ,– говорит Аи, когда игла выскальзывает обратно.– Каков твой следующий шаг?

Я с трудом сглатываю.

– Э-э… что?

Она промокает капельку крови кусочком стерильной ваты.

– Теперь, когда ты передумал искать отца, ты останешься в Токио?

Я встаю и начинаю вытирать сковородку.

– Я… еще не знаю. Прежде всего мне нужны деньги, поэтому я, наверное, останусь в «Нероне», пока не подвернется что-нибудь получше… Я хочу показать тебе пару писем, которые прислала мне мать.

Аи пожимает плечами.

– Хорошо.

Я смахиваю с полиэтилена крошки льда; она читает. Заканчиваю с посудой и принимаю душ.

– Ты долго был в душе.

– Э-э… когда я встаю под душ, мне кажется, что я вернулся на Якусиму. Теплый дождь.– Я киваю на письма.– Что ты о них думаешь?

Аи аккуратно вкладывает письма обратно в конверты.

– Я сейчас думаю, что же я о них думаю.

«Фудзифильм» показывает десять часов. Нам пора идти – Аи хочет успеть домой до того, как бары закроются и возможные преследователи разбредутся по улицам, а мне нужно быть на работе к полуночи. Внизу Бунтаро жует «Принглз» и смотрит фильм, полный киборгов, мотоциклов и сварщиков.

– Как салат? – спрашивает он так невинно, что я готов его убить.

Киваю на экран:

– Что смотришь?

– Проверяю два закона кинематографа.

– Какие?

– Первый закон гласит: «Любой фильм, название которого заканчивается на «-атор», ничего не стоит».

– А второй?

– «Качество любого фильма находится в обратной зависимости от количества снятых в нем вертолетов».

– В каком-то смысле,– говорит Аи, когда мы приходим на станцию Кита-Сэндзю,– я хотела бы, чтобы ты не показывал мне этих писем.

– Почему?

Аи позвякивает монетами.

– Не думаю, что тебе понравится то, что я действительно думаю.

Последние мотыльки осени вьются в мигающем свете фонарей.

– Я показал их тебе именно затем, чтобы услышать, что ты о них думаешь.

Аи покупает билет – я показываю проездной,– и мы спускаемся на платформу.

– Ты нужен своей матери, и твоя жизнь могла бы стать намного богаче, если бы она была радом. Твоя отстраненность не поможет ни тебе, ни ей. Эти письма – переговоры о мире.

Ее слова отчасти сбивают меня с толку.

– Если она хочет, чтобы я написал ей или позвонил, почему она не дала мне свой адрес в Нагано?

– А тебе не приходило в голову, что она боится дать тебе возможность отвергнуть ее? – Аи ловит мой взгляд.– И потом, она ведь написала тебе, где живет,– «Гора Хакуба».

Я смотрю в сторону.

– «Гора Хакуба» – это не адрес.

Аи останавливается.

– Миякэ, для такого умного парня,– «вззззззззз!» – звенит мой детектор сарказма,– ты просто виртуоз самообмана. У подножия Хакубы не может быть больше десятка отелей. По сравнению с поиском безымянного человека в Токио найти твою мать – пара пустяков. Ты мог бы найти ее завтра к вечеру, если бы действительно хотел.

Эта девушка зашла слишком далеко. Я понимаю, что надо остановиться, но не могу.

– А почему ты так уверена, что не хочу?

– Я тебе не психоаналитик.– Аи небрежно пожимает плечами.– Это ты мне скажи. Злишься? Винишь ее?

– Нет.– Аи абсолютно ничего не понимает про все эти вещи.– У нее было семь лет, чтобы вернуться к нам, и еще девять лет, чтобы вернуться ко мне.

Аи хмурится:

– Хорошо, но если тебе не хочется знать, что я на самом деле думаю о твоих делах, говорил бы о погоде, а не показывал личные письма. И какого черта, Миякэ…

– В чем дело?

– Аи почти кричит:

– Тебе что, так нужно курить?

Я прячу макартуровскую зажигалку и возвращаю пачку «Парламента» в карман рубашки.

– Не думал, что это так тебя задевает.

Едва сказав эти слова, я понимаю, что в них слишком много злобы.

Аи кричит, совсем выйдя из себя:

– Как это может меня не задевать? С тех пор, как мне исполнилось девять лет, мои руки как подушки для булавок, только поэтому моя поджелудочная железа меня еще не убила. Я переношу гипогликемию дважды в год, а ты наполняешь свои легкие раком – и легкие всех, кто стоит с подветренной стороны,– просто потому, что хочешь походить на ковбоя. Да, Миякэ, то, что ты куришь, меня действительно задевает.

Мне нечего возразить.

Вечер вдребезги.

Подходит поезд. Мы садимся рядом и едем к Уэно, но точно так же мы могли бы сидеть в разных городах. Лучше бы так. Радостные обитатели рекламного мира насмехаются надо мной, сияя мятными улыбками. Аи молчит. Как только что-нибудь налаживается – оно обречено. Мы выходим на станции Уэно, где так тихо, как только может быть тихо на станции Уэно.